Японские писатели – предтечи Новейшего времени

Кимура-сэнсэй отнял каменную флейту от губ.
«Что вы за духи, ответьте», — сказал он, чётко выговаривая слова.
В ответ из уст Кавасаки-кун зазвучал густой мужественный голос, ясно произнёсший: «Мы — духи преданных».
Нас охватила дрожь.
Однако Кимура-сэнсэй, нимало не смутившись, продолжал спрашивать тем же бесстрастным тоном: «Кто предал вас?»
«Мы не смеем сказать об этом сейчас. Выслушав наше повествование, вы сможете решить сами».
«Где вы, духи, сейчас собрались?»
«Названия места сказать не могу. Скажу лишь, что здесь над морем светит луна. Сегодня вечером над морем собрались многие, намерения которых едины.
Весенняя буря, стучащая сейчас в дверь и по крыше вашего дома, наше дыхание пробуждает вас ото сна и мчится дальше.
Однако, это место над морем — далеко от суши; кругом разлито лунное сияние; прилив, связавший чёрную зыбь, утишил волнение, так что верхушек волн не стало видно, они согнулись, как низкорослый бамбук.
Здесь — место, где мы можем спокойно вздохнуть. Однако сердца разрываются от возмущения, негодования и беспрестанной скорби. Причина в том, что мы — духи преданных».
«Почему вас предали?»
«Вы поймёте, по мере выслушивания нашей истории. А вон со стороны моря приближается ещё один наш товарищ, подобно парусу, наполненному морским ветром.
Это стоит увидеть. Парус цвета хаки, золотистые пуговицы блестят в лунном свете, на груди сверкают ордена. Военная форма разорвана на груди и залита кровью. Не пуля попала в эту грудь. Она разорвана невыносимым возмущением; из неё и сейчас сочится кровь……»
Тут я осознал, что в вызывании духов этой ночью наступил непростой момент.
Спокойное выражение на лице Кимура-сэнсэя осталось неизменным, однако на лбу у него выступил пот, и он несколько отступил перед огненным напором негодования духов.
Однако, раз уж вызвали духов, сколь бы яростными они ни были, обращаться к ним с вопросами по собственному усмотрению может означать заложение основ несчастий в далёком будущем, — об этом однозначно предостерегали «Тайные записки…» покойного отца. Я понял, что сэнсэй заранее решился на это, призывая мятежных духов.
Лицо Кавасаки-куна постепенно краснело, слова вырывались одно за другим отрывисто и со злостью, похоже было, что он уже не может остановиться.
Сэнсэй спросил: «Пожалуйста, поведайте об ощущениях, с которыми духи веселятся над морем».
«Духи веселятся?»
В этом вопросе на вопрос слышалась насмешка, причём как над спрашивавшим, так и над самим собой.
«Избежав лживых гробниц на суше, мы собираемся лунной ночью над морской гладью и обсуждаем дела нынешнего и прошлого века; это стало для нас привычкой, как вино, только пьянеем мы от дуновений морского ветра.
Там, где собираются нами,[114] бывают не только наши товарищи. Временами сходятся тысячи, десятки тысяч, а порой и сотни тысяч духов воинов и поют шуточные песни о мерзостях нынешнего мира. Однако, мы знаем, что эти песни не доходят до людских ушей.
Море, окружающее Японию, переполняет кровь. Основу морского течения составляет кровь бесчисленных молодых людей. Видали ли вы такое? Когда без пользы пролитая кровь окрашивает чёрные воды Куросио[115] в красный цвет; алое течение ревёт, стонет, скитаясь подобно тоскливо воющему зверю вокруг этой маленькой островной страны.
Смотреть на это — и есть развлечение духов. Наблюдать, не отводя глаз, со связанными руками — и есть развлечение для нас. Там, вдалеке, плавают в океане главные острова японской земли, испускающие свет, не гаснущий ни днём, ни ночью, и языки его пламени лижут ночной воздух. Там спят сто миллионов человек и мирно дышат во сне, либо увлажняют тюфяки, пресытившись удовольствиями, о существовании которых мы и не подозревали.
Видите ли вы это?
Государственный строй, истинный лик которого мы пытались выявить, уже был попран; Япония без государственного строя, болтается в наших сердцах, подобно бую на поверхности воды.
Видите ли вы это?
Теперь же проявим свой настоящий облик. Тридцать лет назад мы начали войну за правое дело, навлекли на себя бесчестье мятежом и были казнены. Вы не могли нас полностью забыть».
 
Здесь я впервые понял, что это — духи молодых офицеров, казнённых некогда на месте экзекуций в Ёёги.
Тем временем разгневанные духи продолжали свой рассказ.
 3 
«После смерти нам всё стало ясно. Теперь, когда мы умерли, никакая сила не может остановить наши слова. Теперь мы имеем право сказать всё, потому что пролили кровь чистосердечно.
Сейчас вновь вспоминаются слова, которые выкрикнул один капитан, направляясь к месту казни: ‘Умерев, пойдём как есть, в крови, к Его Величеству императору. Тогда мы полностью отдадим себя повелителю. Да здравствует Его Величество император! Да здравствует Великая Японская Империя!’
И что, пошли мы, умерев, к Его Величеству императору? Именно об этом мы и пытаемся рассказать. Теперь, зная всё, предлагаем вам повествовании духов.
Однако, прежде всего, мы, вероятно, скажем о любви. О силе и чистоте этой любви.
‘Я есть верховный командующий над вами, военными. Значит я — лучшая вам опора, а вы должны почитать меня, взирая снизу вверх; такие близкие отношения должны быть особо глубокими. Обрету я, или нет вознаграждение благодеяниями предков посредством дара небес, зависит и от того, насколько хорошо вы, военные, будете исполнять свои обязанности’.
Там, в жёлтой пыли больших маневров, под плещущимся императорским стягом, фигура Его Величества верховного главнокомандующего на белом коне выглядела далёкой и маленькой, и все мы были готовы умереть за божество, проявившееся в человеческом облике, и наши сердца горели.
Божество было далёким, маленьким, прекрасным и сияло чистым светом. Как звезда на кокарде нашей военной фуражки.
Ты проявляешь свой дух потомка императоров; ты предводительствуешь войсками, но нет врага, на которого их можно направить; твоё сострадание к народу содержательнее, чем благотворный дождь.
Наши сердца горят от любви; робея и стесняясь взглянуть снизу вверх, молодые сияющие глаза преданных воинов одинаково представляют себе твою горнюю фигуру. Наш верховный предводитель, наша сострадательная мать. Наш доблестный и милосердный.
И в часы самых тяжёлых учений мы ощущали, как нас пронизывает твой суверенный дух; там, где по полям плывут дозорные дымы, луч от сияния твоего сердца уже вонзился в нашу сражающуюся грудь. И вот, мы увидели сон. Ах, насколько же велико было расстояние между той прекрасной, чистой и далёкой звездой и нами! Какая разница была между нашей грязной формой и теми небесными благоуханными одеяниями! Доходили ли наши голоса? Посредством императорских рескриптов, яшмовый звук твоего голоса и днём, и ночью отдавался во всём нашем теле; вопль нашей крови, крик ‘Бандзай!’, исторгавшийся из нас в миг смерти, доходил ли он до твоих светлейших ушей? Будучи богом, ты обладал тысячью ушей, а тысячью очей мог всё видеть, и, наверняка, всё слышал и видел. Однако, тогда…
Мы видели сон. Дистанция между нами всегда заставляла видеть сны. В каком бы захолустье не довелось умирать — в северном океане, или на южных морях — мы непременно принимали смерть у копыт коня Его Величества. Однако, если бы наступило ‘тогда’, приводившая в отчаяние дистанция разом сократилась бы, та далёкая звезда немедленно возникла бы перед глазами, её сияние ослепило бы взор, простёрло бы ниц, заставило бы проглотить слова, лишило бы всяческого умения и переполнило бы наивысшим счастьем. Насколько же зрелой была наша любовь, любовь людей, готовых к смерти! Если бы тогда немедленно прозвучал твой исполненный достоинства чистый голос, бросив нам лишь одно слово: ‘Умрите!’ — с какой бы радостью мы приняли смерть, сколь же наполненными удовлетворением были бы наши сердца!
Не зная — наступит ли в нашей жизни этот миг, мы постоянно видели его во снах. В нас была юная стойкость, несравненное мужество, преданность и верность; сердца наши пылали, а дух был чист. В нас не было ни грана нечестности; в наших телах кипели молодая сила и кровь. Поэтому мы продолжали видеть сны о звезде — Его Величестве, отпечаток чьего образа навсегда запечатлелся в наших сердцах.