Сон № 9

– Позавидовали?
– Нет. Я вообще ни о чем не подумал. Хоть и был готов из-за нее в петлю влезть, но никогда ее не любил. Не любил по-настоящему. Только думал, что люблю. – Мы въезжаем в тоннель, полный эха и воздуха. – У таких историй должна быть мораль. Вот моя мораль: доверяй снам. А не тому, что думаешь.
Еще тоннели, мосты в долинах, станции техобслуживания. По скоростному шоссе Тугоку грузовик въезжает в рассвет. В прошлые века знатные люди и священнослужители тратили много дней, чтобы пройти тот путь, который в двадцать первом веке проделываешь за полчаса. Заторможенный дождь, заторможенный туман, заторможенные дворники на ветровом стекле. Очертания снова обретают имена, а имена – очертания. Островки в устьях рек. Цапли на рыбалке. Лавандовые бетономешалки, запечатывающие берега. Заложенные кирпичом тоннели в горных склонах. Склад пивных ящиков, бесконечный и однообразный, как Утопия. Представляю, как мама лежит без сна, в сотнях километров отсюда, и думает обо мне. Я все еще не верю, что сам напросился в Миядзаки. Интересно, для нее это тоже сюрприз? Волнуется ли она так же, как и я? «Выезд на Окаяму». Над заводскими трубами клубится дым. Удильщик беспрестанно мурлычет себе под нос одну и ту же песенку. Дорогами повелевают машины, а не те, кто их водит, – грузовику поменять водителя легче, чем поменять масло. Материнские визиты были для нас пыткой. С тех пор как она нас бросила и до смерти Андзю, мама приезжала на Якусиму примерно раз в год. «Выезд на Фукуяму». Пламя лижет уголок тумана. Участок леса расчищают за неделю, разравнивают землю за месяц, асфальтируют за полдня – и потом забывают. Вскрыли, озеленили, разгладили, выкорчевали. Линии электропередач, провода, обвисшие и туго натянутые от столба к столбу, пальцы скорости перебирают струны небрежно настроенной гитары. Бабушка отказывалась встречаться с мамой, поэтому мы приезжали к дяде Патинко в Камияку – главный порт – накануне вечером. Нас одевали в школьную форму, а тетя Патинко отводила нас к парикмахеру. Конечно, все знали. Мама брала такси от причала, хотя до дяди Патинко было не больше десяти минут ходу. Ей отводили лучшую комнату, а тетя развлекала ее светской беседой, в которой основное внимание уделялось пустопорожним мелочам. «Выезд на Хиросиму». Удильщик выключает дворники. Рекламные щиты расхваливают банк, который лопнул много месяцев тому назад. Горы, что спускаются к побережью Японского моря, поворачивают время вспять. Бесцветные окраины повторяющихся городов. Много лет спустя дядя Асфальт проговорился – после шести банок пива, – что дядя Патинко посылал маме деньги на жизнь, а в обмен заставлял ее нас навещать. Наверное, он хотел как лучше, но все-таки зря он принуждал нас видеться. Мы отвечали на ее вопросы, всегда одни и те же, не задевающие болезненных тем. Какие предметы в школе нам нравятся больше всего? Какие предметы в школе нам нравятся меньше всего? Чем мы занимаемся после школы? Наши беседы напоминали допрос. Ни проблеска нежности. «Выезд на Токуяму». Именно здесь Субару Цукияма, мой двоюродный дед, провел последние недели своей жизни в Японии. Сегодня он не узнал бы префектуру Ямагути. Поле для гольфа, врезанное в склон холма, огорожено зеленой сеткой. Микроскопические фигурки машут клюшками. Я вновь вспоминаю о почтовом вирусе и думаю о том, разносит ли он еще жуткие новости Кодзуэ Ямая. Теперь он не имеет ко мне ни малейшего отношения. Видимые последствия – лишь верхушка айсберга: результаты большинства поступков обычно невидимы для того, кто их совершает. Грязная тряпка выцветшего неба – утро забывает о недавнем дожде, как девчушка забывает о том, что хотела затаить обиду на долгие годы. Наверное, Андзю с большей охотой говорила бы с мамой, но, чувствуя мою неприязнь, тоже закрывалась, как устрица. Мать курила одну сигарету за другой. Ее образ в моей памяти затянут табачным дымом. Тетя Патинко никогда не задавала ей личных вопросов, во всяком случае при нас, поэтому все, что мы знали, было подслушано из-за стенной перегородки. Потом, вечером, она садилась на «комету» до Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на два дня – тогда-то Андзю и увидела, как мать готовит тэмпуру из своего кольца, – но тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся. «Выезд на Ямагути». Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне холма. Горы сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзю. Сплетни, кровавый спорт нашего острова, донесли, что она улетела на Гуам «по работе» за день до того, как Андзю погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно было бы связаться в экстренном случае. Были и другие версии, менее снисходительные. Я заковал себя в трехдюймовую броню безразличия. В последний раз мы виделись – единственный раз без Андзю, – когда мне было четырнадцать. Это было в Кагосиме, в старом доме дяди Толстосума. У нее была короткая стрижка и яркие украшения. И темные очки. Меня заставили прийти. По-моему, маму тоже заставили.
 
– Ты вырос, Эйдзи, – сказала она, когда я вошел в комнату и уселся.
Я был твердо настроен на ссору.
– А ты нет.
Тетя Толстосум поспешно сказала:
– Эйдзи так вытянулся за последние месяцы. Его учитель музыки говорит, что он прирожденный гитарист. Жаль, что ты не принес гитару, Эйдзи. Мама с удовольствием послушала бы, как ты играешь.
Я обратился к дужке ее очков:
– Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзю утонула. У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете.
Мать спряталась в клубах табачного дыма.
Тетя Толстосум разливала чай.
– Твоя мама проделала долгий путь, чтобы с тобой увидеться, и, по-моему, тебе следует извиниться.
Я хотел было встать и уйти, но мама меня опередила. Она взяла сумочку и повернулась к тете Толстосум:
– В этом нет необходимости. Он не сказал ничего такого, с чем я была бы не согласна. А вот с чем я действительно не согласна, так это с тем, что нас заставляют продолжать дурацкие семейные беседы, когда совершенно ясно, что никакой семьи у нас нет и беседовать не о чем. Я знаю, что вы делаете это из благих побуждений, но благие побуждения часто приносят вред похлеще дурных. Передайте привет моему брату. Ночной поезд в Токио отходит через пятьдесят минут, я хочу успеть на него.
Возможно, за давностью лет точные слова подзабылись, но суть сказанного была такова. Возможно, темные очки я выдумал, потому что не помню материнских глаз.
Удильщик открывает банку кофе и включает радио. Словно за компанию, включается и солнце. Мы проезжаем по мосту Симоносэки. Я снова на Кюсю. Улыбаюсь, сам не зная чему. Душа, воссоединившись с телом, которое она покинула навсегда, поражается, что оно по-прежнему ей повинуется, – вот как я себя чувствую. Сломанные ограды, буйство диких цветов, нетронутая земля. Кюсю для Японии – это потусторонний мир, живущий по диким законам. Все мифы и легенды приползли, прискакали или приплыли с Кюсю. Удильщик вспоминает о моем присутствии:
– Как каждое утро говаривала моя дорогая мамочка: «Вставай пораньше, рассвет – это дар небес». Вот так-то. Через двадцать минут будем в Китакюсю…
– Господин Аояма! Пожалуйста, примите мои самые искренние соболезнования по случаю, э-э, вашей смерти.
Господин Аояма опускает бинокль и возится с настройкой. На нем мундир сотрудника ЯЖД, но выглядит он степеннее, чем когда-то в Уэно.
– Смерть – это не так плохо, Миякэ, когда она наконец приходит. Как день зарплаты. Кстати, извини, что я обвинил тебя в шпионаже.
– Ничего страшного. У вас был сильнейший стресс.
Господин Аояма поглаживает верхнюю губу:
– Я сбрил усы.
– И правильно сделали, господин начальник вокзала. Если честно, они вам не шли.
– По-моему, важнейшие перемены в жизни нужно чем-то отмечать.