Сон № 9

– Я показал их тебе именно затем, чтобы узнать, что ты о них думаешь.
Аи покупает билет – я показываю проездной, – и мы спускаемся на платформу.
– Твоя мать хочет, чтобы ты был рядом с ней, а твоя жизнь стала бы намного богаче, если бы она была рядом. Ваша разобщенность не приносит помощи ни тебе, ни ей. Эти письма – попытка примирения.
Меня это задевает.
– Если она хочет, чтобы я написал ей или позвонил, почему она не дала мне свой адрес в Нагано?
– Может быть, она опасается, что ты ее отвергнешь? – Аи ловит мой взгляд. – Об этом ты не задумывался? Вообще-то, она сообщила тебе, где находится. Гора Хакуба.
Я отвожу глаза:
– Гора Хакуба – это не адрес.
Аи останавливается:
– Миякэ, ты вроде бы умный парень, – («Дзинь!» – звякает мой детектор сарказма), – но по части самообмана ты просто виртуоз. У подножья Хакубы вряд ли больше десятка гостиниц. По сравнению с поисками безымянного человека в Токио найти твою мать – пара пустяков. Если бы ты действительно хотел ее отыскать, то нашел бы уже завтра к вечеру.
Она слишком много себе позволяет. Я понимаю, что надо сменить тему, но не могу.
– А почему ты так уверена, что не хочу?
– Я не психоаналитик, – пожимает плечами Аи. – Вот сам мне и скажи почему. Ты на нее зол? Винишь ее за все?
– Нет. – (Аи просто не понимает, о чем говорит.) – У нее было семь лет, чтобы вернуться к нам, и еще девять лет, чтобы вернуться ко мне.
Аи недоуменно морщит лоб:
– О’кей, если тебе неинтересно, что я на самом деле думаю о твоих проблемах, надо говорить о погоде, а не показывать личные письма. И знаешь, Миякэ…
Я смотрю на нее:
– Что?
– Тебе и впрямь невтерпеж курить? – сдерживая возмущение, спрашивает Аи.
Я прячу макартуровскую зажигалку и возвращаю пачку «Парламента» в карман рубашки.
– Не думал, что тебе это так неприятно.
Едва сказав эти слова, я понимаю, что в них слишком много презрения.
Теперь Аи возмущена по-настоящему:
– А как это может быть мне приятно? У меня с девяти лет руки исколоты, как подушечки для булавок, только поэтому моя поджелудочная железа меня еще не убила. У меня гипогликемические кризы дважды в год, а ты выстилаешь раковыми клетками свои легкие – и легкие всех, кто стоит с подветренной стороны, – просто потому, что хочешь быть похожим на ковбоя с рекламы «Мальборо». Да, Миякэ, то, что ты куришь, мне очень неприятно.
Мне нечего возразить.
Вечер вдребезги.
Подходит поезд. Мы садимся рядом и едем к Уэно, но с тем же успехом могли бы сидеть в разных городах. Лучше бы так. Жизнерадостные обитатели рекламного мира насмешливо смотрят на меня, сияя мятными улыбками. Аи молчит. Мы выходим на станции Уэно, относительно тихой в этот час – для Уэно.
– Можно проводить тебя до платформы? – спрашиваю я, предлагая помириться.
Аи пожимает плечами. Мы идем по коридору, огромному, будто анабиозный отсек космического ковчега. Впереди раздаются мерные глухие удары: какой-то тип в оранжевой спецовке с силой бьет резиновой кувалдой по чему-то – или по кому-то, – скрытому за колонной. Мы стараемся держаться от него подальше, но путь к платформе Аи лежит мимо него. Мне даже чудится, что он забивает кого-то до смерти, но в конце концов выясняется, что он всего лишь вгоняет выпавшую облицовочную плитку в слишком тесное гнездо. Бам! Бам! Бам!
– Вот это, – задумчиво говорит Аи словно бы сама себе, – и есть жизнь.
Из тоннеля доносится волчий вой приближающегося поезда, и волосы Аи шевелятся в потоке воздуха. Я ужасно расстроен.
– Э-э… Аи… – начинаю я.
Аи обрывает меня, раздраженно тряхнув головой:
– Я тебе позвоню.
Означает ли это: «Все хорошо, не волнуйся» или «Не смей звонить мне, пока я тебя не прощу»? Великолепная двусмысленность, достойная стипендиата Парижской консерватории. Подъезжает поезд, Аи входит в вагон и, усевшись на скамью, скрещивает руки на груди и закидывает ногу на ногу.
Я порывисто машу ей, а свободной рукой вытаскиваю из кармана рубашки пачку «Парламента» и швыряю в зазор между поездом и платформой. Но у Аи уже закрыты глаза. Поезд трогается. Она так ничего и не увидела.
 
Хреново. Вот это, думаю я про себя, и есть жизнь.
Моя крысиная нора в «Нероне» каждый вечер точно съеживается. Геенна пылает все жарче. Сатико ничего не говорит мне про Аи. Ночь в среду – самая напряженная из всех предыдущих. Час ночи, два часа – время несется вскачь. Душевные волнения выматывают. Наверное, именно поэтому я стараюсь их избегать. Как только происходит что-нибудь хорошее, оно обречено. Дои посасывает кубики льда, ковыряет в носу и тасует колоду карт.
– Возьми карту, – говорит он. – Любую.
Я мотаю головой – нет настроения.
– Давай! Это древняя шумерская волшба с наворотами третьего тысячелетия, мэн. – Дои подсовывает мне разложенные веером карты и отворачивается. Беру карту. – Запомни ее, но не говори мне.
Бубновая девятка.
– Ну? Положи ее обратно и тасуй колоду! Как угодно, сколько хочешь, где хочешь, лишь бы уничтожить все мыслимые намеки на твою карту…
Я так и делаю – Дои определенно не мог ничего видеть. Окошечко заслоняет фигура Томоми.
– Миякэ! Три «Толстые русалки», двойная порция водорослей и кальмаров. Дои! Хиппи в твоем возрасте не пристало ковырять в носу.
Дои чешет нос снаружи:
– Это все равно что надеть намордник на гризли, мэн… у тебя что, никогда не свербило в носу?
Томоми смотрит на него в упор:
– У меня свербит в носу прямо сейчас. И все из-за тебя. Этот заказ нужно было доставить в приемную хиропрактика еще неделю назад – если они позвонят и начнут жаловаться, я вставлю телефон тебе в ухо, и ты сам будешь разбираться с их негативной энергией. Мэн.
Дои жестами пытается утихомирить ее:
– Мадам, вы не даете мне закончить фокус.
Томоми со свистом втягивает в грудь воздух:
– Ты что, хочешь, чтобы я рассказала господину Нерону, какие благоуханные штучки лежат в багажнике твоего мотороллера?
Дои сует карты в футляр и на ходу шепчет:
– Не бойся, мэн, фокус не окончен.
Минуты бегут вверх по эскалатору, ползущему вниз[215]. Онидзука отдыхает после доставки заказа в дальний район: мрачно сидит в загончике и разрывает грейпфрут на мелкие кусочки. Я кладу в коробку «Куриную тикку» и мини-салат для следующей доставки. Подгоняя ночь, я манипулирую временем: перед тем как посмотреть на часы, убеждаю себя, что сейчас на двадцать минут раньше, чем на самом деле, что дает мне повод приятно удивиться. Но сегодня мои фальшивые догадки чересчур оптимистичны. В загончик возвращается Дои, с упоением слушает песню по радио:
– «Riders in the Storm»[216], мэн… – (Прямо как орнитолог-любитель внимает птичьим трелям в чаще леса.) – Это про нас с моим пицца-скутером.
Он отхлебывает тошнотворно-масляный тибетский чай из фляжки и отрабатывает доставание карт из ушей. Про незаконченный фокус он забыл, а я ему не напоминаю.
– Человеческое существование – как игра в карты, мэн. Свою раздачу получаешь еще в материнской утробе. В детстве что-то сбрасываешь, что-то берешь из колоды. Зрелость, мэн, – новые карты: работа, жажда развлечений, кутежи, женитьба… карты приходят, карты уходят. Иногда выпадает удача. А иногда победы одним махом оборачиваются полным поражением. Делаешь ставки, объявляешь козыри, блефуешь…
В клетку входит Сатико, у нее перерыв.
– И как же выиграть в этой игре?
Дои раскрывает карты павлиньим хвостом и обмахивается ими, будто веером.
– Когда выигрываешь, правила меняются, и оказывается, что ты опять проиграл.
Сатико закидывает ноги на коробку с фирменными пакетиками кетчупа «Нерон».
– От метафор Дои у меня голова кружится больше, чем от той абстрактной идеи, которую они призваны объяснить.