ХВ Дело № 3 (СИ)

…дверь скрипнула, захлопываясь от сквозняка. Я зашарил по стене в поисках выключателя, но узкая ладонь перехватила мою руку, обжигающие губы впились в мой рот. Пальто, коммунарская шинель, жакет, юбка, юнгштурмовка — брошенная одежда отмечала наш путь к постели. Избавляя её от легчайшей шёлковой нежно-зелёной рубашки (в более поздние времена такие будут называть комбинациями) я обнаружил, что мой пассия, оказывается, не забыла о моих пристрастиях, не став расстёгивать пояс, поддерживающий чёрные, со швами сзади, чулки. А уж когда она успела сменить зимние ботиночки на меху на чёрные туфли на вызывающе тонком и высоком каблуке — сие есть тайна, доступная только женщине. А ещё — Елена, похоже, взяла в привычку производить некую косметическую операцию с лобком, в результате которой от курчавой каштановой поросли осталась только сужающаяся книзу дорожка. Туда и скользнули мои пальцы — ответом стал лёгкий вздох, еле слышное «не торопись… нежнее…» и острые ноготки, впившиеся мне в спину.
Вино было терпким, тёмно-красным — настоящее кахетинское десятилетней к тому же выдержки, подарок пилота «Воздухпути», который, в свою очередь, доставил его с Кавказских Минеральных вод. Когда Елена сообщила об этом, вытаскивая пробку из горлышка глиняного, оплетённого соломой кувшина, меня на миг кольнула ревность. Кольнула — и немедленно оставила в покое: в конце концов, не думал же я, что эта женщина собирается хранить мне верность? Тем более, что о любви между нами речи никогда не было — сплошная физиология, да ещё, пожалуй, сдержанный, уважительный интерес друг к другу. Чисто человеческий, прошу отметить — видела она во мне что-то выделяющее меня на фоне других сверстников.
Как и я в ней, впрочем…
Я принял из рук Елены рюмку и сделал, приподнявшись на локте, глоток. Вкус был восхитительным — в меру терпким, бархатистым, с лёгкой, едва угадывающейся горчинкой.
— А ведь скоро мы будем видеться гораздо чаще. — она отставила кувшин на столик, перевернулась и стала водить остро отточенным ярко-красным ноготком по моей груди. — Ваше начальство настоятельно требует, чтобы я вернулась в коммуну, на своё прежнее место. Между прочим, ради тебя, персонально!
От неожиданности я поперхнулся вином, и струйка пролилась мне на грудь. Женщина дождалась, когда я откашляюсь, после чего улыбнулась, высунула острый розовый язычок и медленно — нарочито медленно! — слизнула гранатово-красную жидкость с моей кожи. Моё мужское достоинство, слегка утомлённое за предыдущие два часа непрерывных плотских радостей, немедленно отреагировало на эту ласку. Я, тем не менее, сделал попытку этого не заметить.
— Начальство? Какое? Гоппиус, да? Ты снова будешь жить в коммуне?
— Фу, какой! — Елена недовольно наморщила носик. — У тебя тут голая, на всё готовая женщина, а ты о работе!..
— Так ты же сама заговорила… ой!
До споров она не снизошла — намотала на палец прядку волос у меня на груди (с некоторых пор они стали расти что-то чересчур густо и быстро) и чувствительно дёрнула. Мне оставалось одно — обнять её и опрокинуть на спину, попутно попытавшись закинуть немыслимо стройные, затянутые чёрным шёлком ножки, себе на плечи. Попытка сорвалась — Елена ужом вывернулась из-под навалившейся тяжести и ловко оседлала мои бёдра.
— Знай своё место, ничтожный раб! — она хищно улыбнулась, показав мелкие, жемчужно-белые зубы. Я мельком подумал: как же они тут ухитряются добиваться такого результата при помощи всего лишь зубного порошка, который только и можно приобрести? — В наказание будешь теперь исполнять все мои желания до самого утра! А их у меня много…
Она призывно провела кончиком языка по губам и упёрлась руками мне в плечи. При этом она склонилась достаточно низко, чтобы позволить мне вернуть утраченные стратегические позиции — я обхватил женщину за талию и в свою очередь опрокинул спиной на простыни. Елена не сопротивлялась — наоборот, закинула ноги мне за спину, скрестив на пояснице. Подалась бёдрами навстречу — и издала низкий, хриплый стон, когда моя разгорячённая плоть вторглась во влажную женскую глубину.
 
Стрелки стареньких ходиков доползли до половины седьмого, когда, как писал в своих «Трёх мушкетёрах» Дюма-отец, «восторги влюбленной пары постепенно утихли». Январь, во дворе темно, лишь на востоке, над дальними крышами начинало едва заметно сереть. Елена вдруг застеснялась своего вида — быстро скатала чулки, расстегнула пояс и улеглась, натянув простыню до самого подбородка. Я не возражал — ночь страсти выпила меня до донышка.
— Что ты там говорила о совместной работе? Я ведь не так просто спрашиваю, мне знать надо…
Она покосилась на меня недовольно.
— Ну, вы и зануда, Алексей! Всё в своё время узнаете, и вообще — скоро у вас многое изменится, вы уж мне поверьте! А сейчас — если так уж не спится, одевайтесь и ступайте прочь. Первый автобус уходит… — она приподнялась на локте и поглядела на часы, при этом не забыв придержать простыню, скрывающую бюст, — через тридцать минут. Если поторопитесь, как раз успеете, будете в своей драгоценной коммуне через полтора часа, раз уж вы её предпочитаете моей постели!
..Вот как с такой спорить? Одно слово — королева… К тому же, Елена права, в коммуне мне стоит оказаться пораньше. Хотя, тут уж спеши — не спеши, так и так мимо дневального не прошмыгнуть — всё увидит и сообщит дежкому.
— Давыдов? Алексей?
Я оглянулся. Со стороны «особого корпуса» по только что расчищенной мною дорожке торопился знакомый лаборант — тот самый, что исчез из коммуны вместе с Гоппиусом. Был он в пальто, накинутом на плечи поверх белого лабораторного халата, и вид имел чрезвычайно недовольный.
— Сколько можно вас искать? Немедленно прекращайте заниматься ерундой, и идите за мной!
Что ж, идти — так идти. Начальству виднее, у него зарплата больше. Я воткнул лопату в сугроб, отряхнулся и пошёл за лаборантом.
…А ведь права, права Елена свет-Андреевна: жизнь наша похоже, вот-вот выкинет очередное коленце…
  
VIII
 
В актовом зале «особого корпуса» собрались все до единого спецкурсанты, но на первом ряду сидели только шестеро — остальные стулья были свободны, и давешний лаборант без разговоров заворачивал всякого, кто нацеливался занять удобное местечко. В числе этих шестерых были мы с Марком и Татьяной — рука у неё всё ещё была на перевязи, воспалившаяся рана в плече заживала долго и мучительно. Был пирокинетик Егор, который восстановился после своего перелома и с тех пор, как мы вернулись в коммуну, только и знал, что расспрашивал об упущенных приключениях. Мы молчали, разумеется — подписка о неразглашении дело нешуточное! — но он не терял надежды выведать хоть какие-то подробности.
Ещё был парень по имени Илья. Ему едва исполнилось шестнадцать лет; он появился в составе спецкурсантов незадолго до того, как мы отправились на задание, так что познакомиться с ним мы толком не сумели. Я знал только, что Гоппиус полагал его весьма перспективным — за способности практически безошибочно считывать эмоциональное состояние человека. Мешало Илье элементарное отсутствие общей культуры и, как ни странно, начитанности — считывать-то он считывал, а вот чтобы описать результаты ему порой попросту не хватало слов и понятий.
Второй была девушка лет восемнадцати, одна из самых старших в нашей изначальной группе, довольно необычной внешности. То ли она сама старательно придерживалась вошедшего с некоторых пор в моду образа «женщина-вамп», то ли что-то другое накладывало отпечаток — а только была она бледной, с тёмными кругами вокруг глазниц, бледными тонкими губами и мрачным огнём в глубоко запавших глазах. Стоит ли добавлять, что в одежде она неизменно предпочитала чёрный цвет, и была одной из немногих обитательниц коммуны, кто пользовался макияжем — опять-таки тёмных оттенков.
Способности были внешности под стать. Нина — так её звали — чувствовала смерть. Не угрозу, нет — особую некротическую ауру, сопутствующую переходу человека из состояние жизни в состояние не-жизни. Слышали, наверное, о специфическом поведении некоторых обречённых? Приговорённых к смерти в нескольких шагах от расстрельной стенки или эшафота, умирающих от неизлечимой болезни на пороге наступления агонии — когда и внешность и поведение человека необъяснимо (а порой и неуловимо) меняется. Кто-то совершает судорожные и внешне бессмысленные движения, кто-то принимается стряхивать с себя видимых только ему то ли вшей, то ли жуков, или же отмахивается от незримой паутины…