Лукреция с Воробьевых гор
Ида взглянула на меня с изумлением:
— Ах, мне бы ваши годы и вашу внешность, дорогая. Вокруг меня была бы пустыня из разбитых сердец. Но бодливой корове бог рогов не дал. Всю жизнь я выглядывала любовь, но она мне не давалась.
— И мне тоже, — угрюмо завершила я.
Итак, у меня появилась новая подруга. Завтра она придет ко мне на чашечку чаю. Чувствуется, питает ко мне жгучий интерес. Она мне тоже любопытна. Мы с ней женщины двух таких несхожих поколений. Из нее до сих пор фонтаном бьет энергия, созидательная, а не разрушительная.
Я шла по улице и улыбалась, вспоминая Иду. Надо же — семьдесят три года, и такая романтическая нежность в душе, и мысли о любви. Рядом с ней я чувствовала себя совершенной развалиной.
Пренебрегши трамваем, поймала частника. Карась приучил меня к роскоши и замашкам богатой женщины. Нужно отвыкать, сказала я самой себе сурово. Отвыкнуть будет нетрудно. Ведь я с детства привыкла к бедности и строгой экономии.
Айболит встретил меня как старую знакомую. На этот раз у него были пациенты: щенок белого дога, ласковый и приставучий, а еще злобный, угрюмый ротвейлер, который тут же облаял меня. Хозяин оттащил своего волкодава и посмотрел на меня враждебно и раздраженно.
Мне пришлось подождать в приемной, пока владелец дога, добродушный толстяк, закутал своего белого «сыночка» в одеяльце, прижал к груди и, кивнув мне, исчез за дверью.
— Правду говорят, что собака — это характер ее хозяина, — сказала я Айболиту.
— Точно! — подтвердил он.
Из его приемной вела дверь в отдельную палату, где «лежали» наша Лапа и одна послеоперационная кошка. Здесь было тепло, уютно, и хотя звери помещались в клетках, не было ощущения насильственного заточения.
Когда я вошла, Лапа тревожно вскинула голову. Может быть, узнала? В ответ на мой вопрос: не больно ли собаке и сделан ли ей укол, Айболит разразился довольно туманным отчетом, общий смысл которого можно было выразить так: если выживет, значит, будет жить, на все воля божья. И за то спасибо.
За клинику Айболит ручался. Содержание животин, уход за ними такой, что могут позавидовать элитные московские больницы для людей. Я поверила. Вспомнила больницу, где умер папа, и загрустила. Айболит подал мне счет и вызвал машину.
В этой фирме все было отлично организовано. Машина с санитаром выезжала на вызовы. Стоило это немного дороже, чем приемы на пункте. Имелась клиника (может, точнее назвать ее санаторием), где животных выхаживали и делали им сложнейшие операции. Обо всем этом мне весело поведал Айболит:
— Усыпить и дурак может. Нет, у нас работают такие виртуозы…
И он стал рассказывать, какие чудеса творят его коллеги. Я слушала с ужасом, Лапа — с интересом. И почему он такой жизнерадостный? Наверное, оттого, что полдня проводит с животными, пускай и больными.
Пришел санитар, здоровенный парень, и прервал болтовню Айболита. Осторожно взял клетку с Лапой и отнес в машину. Машина оказалась обыкновенным микроавтобусом, без крестов на боках. Я поехала вместе с ними, чтобы убедиться, что этот «санаторий» — не живодерня.
В автобусе я открыла дверцу и погладила Лапу.
— Не бойся, я тебя не брошу, — говорила я тихо, хотя шофер с санитаром не могли услышать за перегородкой. — Я не умею ухаживать за больными, а в этом санатории тебя подлечат. Только поэтому и отдаю тебя. А через пару недель я тебя заберу, и мы будем жить вместе. Правда, я не самая лучшая и заботливая хозяйка, но все-таки лучше со мной, чем на улице…
Лапа слушала, подняв острые ушки, и, казалось, верила с трудом.
— Мы с тобой похожи, Лапа. Ты инвалид, а я еще хуже — калека…
Начало декабря. Зима уже окончательно утвердилась в Москве. Легкий мороз, снегопады. Даже на ветках деревьев повисли целые сугробы. Только Москва-река не желает замерзать, с ней и лютые морозы не справятся. Потому что течет в ней не вода, а техническая жидкость, смесь мазута с отходами производства.
Но в экологическую катастрофу как-то не верится здесь, на берегу, где совсем рядом с бетонными коробками утопают в заснеженных садах старые дачи, сияют на солнце золотистые стволы сосен. Мы с Родионом гуляем здесь больше часа. У меня голова кругом идет от тишины и вкусного морозного духа.
Я бреду по утоптанной в снегу тропинке и слышу, как за спиной четко и размеренно хрустят его шаги.
— Мне в Москве с первых дней везет, — говорю я. — Сначала Воробьевы горы, потом Измайлово, теперь этот дивный островок, чудом вторгшийся в огромный город. Мне нужны деревья. Не три сосны, конечно, а хотя бы парк. А о реке я и не мечтала.
Говорю больше я. Родион молчит. Он вообще молчун, сосредоточенный, серьезный, но не угрюмый. Странно, но мне это нравится. Я слишком долго жила среди разговорчивых филологов и журналистов. Наверное, устала от них. Зато каждое слово Родиона Петровича весомое, запоминающееся.
До сих пор мне встречались два типа врачей. Первый тип — «невменяемые» — с равнодушными глазами, безнадежно уставшие от чужих страданий и надоедливых больных. Гораздо реже встречаются врачи по призванию, несмотря ни на что верные клятве Гиппократа. Они еще способны на сострадание. Они способны на жертвы и бескорыстие.
Горячие и холодные. «Теплых» врачей не видела. Говорят, с развитием рынка у нас появляются новые типы — откровенные дельцы от медицины, беззастенчиво выкачивающие деньги из состоятельных пациентов. К какой категории отнести Родиона, я еще не могла решить. Начинал он участковым врачом в районной поликлинике. Вот уже десять лет работает в ведомственной больнице и консультирует в частной клинике. Из этих скупых сведений было ясно, что врач он хороший.
Насколько он сердечен с пациентами, не бралась судить. Елей он не источал, но с ним было надежно и спокойно. Никто, ни один человек не действовал на меня так благотворно, даже Володька. Я с каждым днем все больше прилеплялась к Родиону. Но вот почему он ко мне ездит, зачем я ему — этого понять не могла. А спросить пока не решалась.
До встречи с ним я почти пять месяцев молчала как рыба, зато теперь не умолкала часами. Родион слушал мою болтовню с явным удовольствием, просил больше рассказывать о себе, об университете, друзьях, Касимове. Наконец добрались и до личной жизни.
— Первый мой муж был ученый человек, страшно ученый. Прочел несколько библиотек — и все как с гуся вода…
Тут Родион впервые за время нашего знакомства рассмеялся:
— Не хотел бы я попасть к вам на язычок, Лариса.
— Да, Родион Петрович, я долго преклонялась перед мужем. Разочарование было очень болезненным, когда я поняла, что можно прочесть тысячи книг и остаться совершенно никчемным человеком. Впрочем, Игорь может стать хорошим педагогом, если умерит свои амбиции. Когда я стала высказывать мужу свое мнение на этот счет, наши отношения испортились. Мужчинам нужно поклонение. Они не выносят, когда жены видят их насквозь.
И все-таки я умолчала о ребенке. Это было слишком больно. И об отце я Родиону долго не рассказывала. Старалась его рассмешить. У него была обаятельная улыбка: чуть-чуть смущенная и грустная. Ради этой улыбки я не щадила своих мужей.
— Мой второй муж оказался самым примитивным бандитом с большой дороги. Я-то думала, он бизнесмен, купец, поднимает нашу торговлю с колен. Он действительно торговал, вернее, спекулировал — бензином, валютой, машинами, чем придется. Потом я узнала, что промышлял и разбоем. А я ездила в Италию, покупала платья у «Валентино» и ведать не ведала, на какие деньги. Когда заподозрила неладное, меня чуть удар не хватил. Но он поклялся, что крови на нем нет, так, пощипали слегка двух жирных индюков, с них не убудет…
Родион вдруг искоса взглянул на меня, пристально, изучающе, словно пытался что-то вспомнить. Я поняла этот взгляд по-своему. Пускай знает обо мне все и ужасается в душе. Я сама ужасаюсь, оглядываясь в свое прошлое. Не стоит меня окутывать сиреневым туманом. Скоро сиреневый туман рассеется, и мой благородный король от меня сбежит. Кстати, надо бы погадать на него. Лена замечательно гадает на королей.