Лукреция с Воробьевых гор

С трудом отыскала в этом муравейнике муженька. Он, вальяжно развалившись под зонтиком, курил и оживленно беседовал с двумя девицами, вульгарными, накрашенными, это в такую-то жару. Одна без лифчика. Очень заметно было, что бедняга наконец-то отыскал здесь родственные души.
С минуту я наблюдала за этой троицей. Толик заметил меня, испугался и поспешил навстречу, с трудом лавируя между лежаками.
— На полдня оставила мужика одного, он тут же подцепил каких-то потаскушек! — зашипела я с притворной яростью.
— Ты что, это хорошие девушки, хохлушки. Уже второе лето работают здесь в сезон. Сама знаешь, как у них там голодно и безработно, — виновато затараторил Карась.
— И на каком же поприще они здесь трудятся? — вкрадчиво спросила я.
Он посмотрел на меня укоризненно. Девицы брались за любую работу — посудомоек, горничных, только бы вернуться домой не с пустыми руками. Я тоже уважаю деловитых женщин, но у этих уж больно вид подозрительный.
Я втащила Карася в воду, он упирался. Купание в это время дня не доставляло большого удовольствия. Никакого ощущения прохлады и свежести, как будто в кипятке плещешься.
— Ну как осмотр достопримечательностей? — спросил Толик, когда мы с ним доплыли до волнореза. — Повысила свой культурный уровень?
— Много потерял, толстяк! Впрочем, чего тебе рассказывать, все равно ничего не поймешь.
У волнореза можно было постоять, вода по горло. Русские туристы жаловались на мелководье. Карась, нисколько не обидевшись на мой снисходительный ответ, взял меня на руки, чмокнул в щеку. И я обвила руками его шею. По-своему я его даже любила. И была ему благодарна. После страданий последних лет жизнь с ним была простой и легкой.
Проснувшись на седьмое или восьмое утро, я поняла, что не проживу здесь больше ни дня. Бежать немедленно, сегодня же. Рядом посапывал Карасик. Наш уютный просторный номер показался особенно чужим и нестерпимым.
Первым, что я увидела, свесившись с балкона, был слон. Настоящий! Он покорно вышагивал рядом с погонщиком.
— Толик! — закричала я. — «По улице слона водили как будто напоказ».
— Дай поспать, ненормальная, — заворочался Карась. — Его тут каждый день водят, а ты только глаза разинула: «Слона-то я и не приметил».
— Не груби, Карасев! И вставай, а то я тебя пинками подниму, — говорила я ему ласковым голосом. — Заказывай машину, сегодня мы уезжаем во Флоренцию.
Карасев открыл один глаз, подумал и снова закрыл. А я пошла проститься с морем. Утром здесь было так же пустынно, как и поздним вечером. Только парень-служащий подметал особыми граблями песок и раскрывал зонтики. Далеко от берега по щиколотку в воде бродил собиратель мидий. Вода ушла за ночь, окунуться можно было только у самого волнореза.
На этот раз мне не пришлось купаться одной. Подоспели мои старушки-путешественницы. Они вставали с петухами и бродили по окрестностям. Им жалко было тратить время на сон. Драгоценное время в Италии.
— Ах, какая вы счастливая, Ларисонька! Вы молоды и побываете здесь еще не раз. Непременно побываете, — мечтательно пророчила Софья Викторовна. — А мы с Ниной живем с таким чувством, что все в последний раз.
Я их утешала: они такие бодрые, стойкие, не то что я — жалкая кляча. Я не понимала, что такое «в последний раз». Наоборот, жизнь впереди казалась мне чересчур долгой. Как представлю, что предстоит прожить еще лет тридцать — сорок. Каждый день видеть Карася, думать, чем заняться… Нет!
Старик немец каждое утро сидел на перевернутой лодке и с ужасом смотрел на наше купание. Для него вода была слишком холодной в этот час. Я простилась с морем и стариком, но не навсегда. Что-то мне подсказывало, что еще вернусь сюда.
По дороге Толик все ворчал, что можно было пожить у моря еще несколько деньков, ведь жарко. Флоренция отпугивала его многочисленными памятниками культуры. Но я обещала, что мы пробудем там всего два-три дня и я не стану таскать его на экскурсии. Может сидеть в номере, посещать только магазины и рестораны.
 
— Кожа! Во Флоренции надо покупать кожу. Сашка Кучин говорил. Он в прошлом году тут был. Привез целый чемодан — куртку, пальто жене, — сразу оживился Карасев.
— Твой Кучкин или Пупкин то же самое мог купить в Москве, зачем было тащить из Флоренции. Ты, Карасев, все еще живешь в стародавних временах, когда наши соотечественники прежде всего закупали за кордоном барахло. Им было не до культурной программы.
Тут Карасев не удержался и вступил со мной в спор. Это я живу в прошлом, давно пора привыкать, что мы люди состоятельные. А для состоятельных людей престиж не пустой звук. Покупать они должны все самое лучшее, в фирменных магазинах, жить в апартаментах.
— А ты типичный совок, Игумнова, а не жена предпринимателя, — обличал Толя, тыча в меня пальцем. — Норовишь одеваться на рынке в Лужниках или магазине «Наташа», ездить на «Жигулях» и жить в двухзвездочном отеле.
Мне была противна роскошь нуворишей, но Карасю я об этом не говорила. Напирала больше на хороший тон и осторожность. Толик в душе очень боялся, чего именно, я пока не понимала. Но соглашался со мной, что лучше не высовываться, не залезать в белый «мерседес» или «вольво», не строить трехэтажный особняк.
Дорогой я успевала любоваться видами из окна автомобиля и ругаться с Толькой. Впрочем, переругивались мы вполне мирно. Это была наша обычная манера общения. Иногда Карасев забывался и употреблял ненормативную лексику. Я вздрагивала и испуганно поглядывала на шофера.
— Да он все равно ни фига не понимает, — успокаивал меня Карасев. — Какая вы, однако, деликатная, мадам.
— Он не понимает, сволочь ты эдакая, зато я понимаю. Для меня эти слова хуже пощечины. Сколько раз просила тебя не ругаться.
— Ну не буду, не буду! — клялся супруг и даже бил себя кулаком в грудь, но слова снова срывались с его губ.
Я сама выбирала гостиницы по каталогу еще в Москве. Трехзвездочные, с бассейном, но без излишней роскоши, не за тысячу долларов в сутки, как норовил поселиться мой муж. В такую гостиницу мы и прибыли к вечеру. Решили спуститься в ресторан поужинать, потом погулять по городу. От гида на сегодня отказались.
А завтра… Собственно, почему меня обуяло такое нетерпение? Завтра все равно наступит, и я неминуемо увижу Ее. Если, конечно, во Флоренции снова не случится наводнения или другого стихийного бедствия.
— Дусик, не любишь музеи и не надо, я тебя не заставляю, но все-таки в Уффици и в Академии необходимо побывать. Для приличия. Чтобы потом всю жизнь рассказывать, что видел в подлиннике Боттичелли, а в Академии — Давида, — наставляла я супруга утром, пока мы завтракали в номере.
— Надо так надо, — вздохнул Карасев и попросил показать ему этого самого Давида, по которому все с ума сходят.
Я протянула ему каталоги. Тихо постучала вежливая горничная, принесла выглаженные платья, белые брюки и рубашки Карасева. Я одевалась и чувствовала, как дрожат руки. Вожделенная минута приближалась. Тем не менее я не теряла самообладания. Даже занялась гардеробом Карасева, велела ему переменить рубашку.
— Как ты думаешь, Ларис, не будет так жарко, как в Риме? — с тревогой спрашивал он меня.
Бедный Карасик намучился в Риме и будет до конца жизни вспоминать его с ужасом. Нам обещали, что в июне жара терпимая, самое пекло наступает в июле и августе. Но Рим встретил нас сорока градусами выше нуля. Ни Ватикан, ни Сикстинская капелла не произвели на Толика ни малейшего впечатления. А когда к вечеру гид подвез нас к Колизею, ему стало нехорошо. Мы втащили его в машину и отпоили валерьянкой.
А я так мечтала покататься по городу в старинном открытом экипаже. Теперь об этом и речь не шла. Карась совсем не выносил жары и спасался только в номере и в машине с кондиционером.
— Лорик, ты холодная, как лягушка! — как-то с завистью воскликнул он, погладив мою руку.
— Рыбья кровь, — пожала я плечами.
Жару я переносила спокойно, а ночами даже зябла и грелась возле Карасева, который всегда был как пышущая печка. Он завидовал моей прохладной коже, зато гордился своим загаром. Летом среди его друзей, их жен и подружек проходил конкурс на лучший загар. Я в нем не принимала участия. Как все рыжие, я не поддавалась загару и тщательно пряталась от солнечных лучей.