Один день Весны Броневой (СИ)

— Погано в колонне на наших кадках! — Мушков высунул голову над броней и смачно сплюнул на дорогу. — На зубах хрустит! В закрытой башне пыли меньше! Командир, может очки наденешь?!
Вешка мотнула головой. Стекло, часто необходимое, крало цвет, словно жизнь выпивало из мира. Сейчас жизни и так стало мало. А закрытая башня… Да, в танках пыли действительно меньше, но и там хватало. До черных пробок в носу, до того же скрипа на зубах. А еще было душно и тесно. Отчего курсанты в училище радовались возможности покомандовать экипажем. Не из-за честолюбия, нет. Хотя и из-за него тоже. Важнее было то, что командиры вырывались из жаркой тесноты на пыльный и дымный воздух, лихими всадниками сидели на башнях, прикрываясь от встречного ветра и веток стальными прямоугольниками люков. И сверкали счастливыми улыбками на чумазых лицах. Даже «трое неразлучных» постоянно соревновались за это назначение между собой.
Душу сжало. Весна вдруг вспомнила, как они познакомились. Не представились — это случилось позже, не увиделись впервые — то было на общем построении. Познакомились, себя проявили в коротком и яростном столкновении парней перед лицом затесавшейся среди курсантов-первогодок девушки. Равноправие равноправием, но одинокая юбка мужскую толпу взбаламутила. Грубое слово и сальная шутка прозвучали. Она была к этому готова. Знала, как дать отпор, знала что найдутся защитники. Они, действительно, нашлись. И младотрядовцы, и герои-ухажеры. Вот только дружить с молодежной организацией… это, как дружить с паровозом. Можно, конечно… А со второй категорией защитников дружить вообще невозможно.
Только двое вступились за Вешку как братья, как друзья. Ёнч потом с мягкой улыбкой пояснил — трех сестер вырастил, тогда и научился девичьи беды понимать. А Люб честно и гордо показал серую фотокарточку с надписью: «Любимому Любу от Леси»…
Карточка эта сейчас лежала в сумке с документами Дивова.
Вешка пригнулась, избегая низкой ветви.
— Радек! Отстаешь!
Оглянулась — позади за дымом самоходка Ивкова едва угадывалась по тем же солнечным пятнам.
«Только б не отстал. Только бы не потерялся».
Ей вдруг стало холодно от этой мысли. И жарко одновременно. Пришло, рухнуло на сердце понимание — Ёнча могут убить. Так же легко и случайно, как и Люба. Как и ее. Любого в колонне.
«Папка!»
Вопль души помог прогнать страх.
Самоходка опять дернулась, набирая скорость. Выкашляла облако газолевого дыма, смрадного и жирного — хоть меж пальцев размазывай. Киданулась комьями земли из-под гусениц. Взбила и так взбаламученную пыль. И все равно Вешка отыскала глазами мелькание пятен на Ивковской машине.
«Ёнч, не теряйся. Пожалуйста. Нас уже только двое осталось».
Деревня открылась неожиданно. Был лес вокруг дороги, серый от пыли, стали дома, плодовые деревья и решетки заборов. Белые от солнца и той же пыли.
Самоходка впереди вдруг встала. Качнулась на ее башне фигура командира, резко махнула вниз поднятой на уровень плеча рукой: «Стой!»
— Радек, стой!
Встали — Вешка чуть не слетела вперед, внутрь башни. Привычно удержалась. Пока кричала, хватанула ртом пыли, и пришлось отплевываться — едва не пропустила новую отмашку.
— Радек, глуши мотор!
Движок стукнул и замолк… Как пробки из ушей вытащили. Стал слышен шелест листвы, птичий гомон, людские голоса, встревоженный крик кочетов. И далекий рокот самолетных моторов.
Первым отреагировал Помник:
— Летят, лешья борода! Командир!
— Воздух! — понеслось над колонной.
Внизу коротко ругнулся Земелов.
Вешка взмокла и похолодела сразу. Голой себя ощутила на широкой деревенской улице. Оглянулась — дома, деревья, заборы, маковка храма, заборы…
— Радек, заводи! — и только в грохоте запущенного мотора додумала решение, — Поворачивай вправо! Стоп! Вперед, под марэльку!
Самоходка, кажется, прыгнула на обочину, легко снесла ладный забор (из под которого порскнули рыжий хвостатый кошак и мелкая рябушка), влетела в тень раскидистого дерева почти под самой стеной дома.
 
— Стой! Глуши!
Вешка представила желто-серые от пыли машины, неподвижные, открытые небу и бомбам. Задохнулась от ужаса. Слепого и почему-то белого. Как полуденное солнце… Дыхание со стоном прорвалось сквозь зубы. «Ненавижу!»
— Ёнч! Где Енч?! — заставила себя развернуться, едва не с ломая сжатое страхом тело.
Самоходка Ивкова чуть виднелась из-за угла дома на другой стороне улицы. От этого стало немного легче. Совсем немного.
Самолеты выли совсем уже близко. В деревне застучали пулеметы. Вешка готовая спрятаться за броню (ненадежную, но броню!) оглянулась на звук, но увидела лишь деревянную черепицу крыши, стену с дверным проемом и светлый фигуристый силуэт женщины на фоне черноты. И, забыв о себе, замахала на нее руками: — Ложись! Ложись! На пол!
Дух-дух-дух-дух-дух!.. Грохот авиационных пушек и двигателей перекрыл все звуки. Самолеты пронеслись, показалось, сквозь листву дерева и над опушкой резко ушли вверх, сверкнув солнцем от стекол кабин. На дороге кто-то кричал, захлебывались пулеметы. А Вешка смотрела, как в вышине крылатые одномоторные разбойники сделали плавный слаженный разворот и опять понеслись к земле.
— Командир, вниз! — Мушков дернул ее за штанину.
Вешка опять глянула на женщину в дверях. Та все так же стояла на крыльце и смотрела на самолеты широко распахнутыми глазами.
— Ложись!!!
Как отцепила провод наушников и оказалась на земле, Вешка и не запомнила. Врезалась в женщину, роняя ее вглубь сеней, рухнула сверху. Больно стукнулась во что-то коленом.
Дух-дух-дух-дух…
— Не торопись, помалу пей…
Вешка дернула ухом: «слышу». Ушам хорошо, чехлы с них сняты — серое от пыли переговорное устройство лежит на серой от пыли надгусеничной полке — нынче здесь все серое. Кроме ушей. И неба. Раскаленно-синего. Пустого. Пока…
Не торопясь, хлебнула еще чуть-чуть из ковша. Не потому, что над душой встал хмурый Мушков. Нравится. Пить маленькими глотками ледяную колодезную воду нравится. Та сначала выстуживает губы и десны до бесчувствия, потом растекается сладостью по языку и небу. Почти счастье… Первые глотки пришлось сплевывать — горло, словно, глина залепила. Залепила и высушила. До того, что свой голос не узнавала: точно птичий грай, надсадный и резкий. А под конец так и вообще пропал. Голос. И пришлось Вешке после рапортов и команд вернувшейся к своей самоходке стучать по броне сначала кулаком, а потом и рукоятью пистолета, призывая к себе экипаж.
— Полей, — она сунула ковш Мошкову. Усмехнулась: голос вернулся, но годился старику, не девушке.
В сложенные ковшиком серые ладони плеснулась сверкающая чистота воды. И тут же потемнела, выбирая в себя грязь и тепло. Пальцы быстро заколодели. Но Вешка продолжала тереть их под ледяной струей, пока цвет кожи не возобладал над чернотой. Только тогда принялась за лицо.
Воды не хватило, и Мошков убежал наполнять ковш. А Весна уперлась лопатками в металл самоходки, слепила веки и замерла прислушиваясь. К себе. К миру. В первый раз после налета. Сразу не получилось, некогда было. Да и не могла она тогда думать. Колотилась, стучала зубами, сердцем и исполняла вбитые училищем обязанности командира. Дрожь и сейчас жила где-то в глубине колен и ладонях. Неприятно. Но терпимо, как многое другое…
Что-то поменялось в ней. Умерло убитое пролетевшими мимо снарядами. Что-то появилось новое. Наверное, впервые, осознавая себя, Вешка не пыталась подобрать определения происходящему в ней. Слушала себя… вплетая услышанное в бессловесное знание себя… Так тусклый звяк цепи рождает знание о колодце…
 
Земелов закончил возиться внутри, стукнул ботинками по броне и подойдя привалился к борту самоходки рядом. Хрустнул соломкой курута.
Вешка улыбнулась. Подняла лицо к солнцу — недосмытая грязь на лице быстро схватывалась панцирем. Это чувство, как и боль в пораненной губе, были приятны — ощущением жизни. И тогда девушка улыбнулась шире, ломая образовывающуюся корку и наслаждаясь каждой трещинкой…