Смерть меня не найдёт (СИ)

А я обычный человек, не повелевающий водой, не разрывающий пространство. Никакой. Обычный. Умеющий плакать.
Это последнее я доказываю сама себе сразу же. Слёзы текут по щекам, и я моргаю, пытаясь их остановить, закусываю потрескавшиеся губы, пытаясь не издавать лишних звуков — вдруг я здесь не одна? Живот содрогается в спазмах. Я реву, а привыкшие к темноте глаза выхватывают очертания больничной палаты, реву, не имея возможности зажать себе рот или вытереть щёки. Приборы пищат более сердито и громко, но никто на их зов не приходит.
Ну и хорошо.
Это только моя боль, может быть, я никогда не смогу её выплакать, но в любом случае, обойти её невозможно.
Только пройти насквозь.
* * *
Из больницы меня забирала вернувшаяся из Хорватии для решения каких-то формальных вопросов тётка. Оказалось, что меня обнаружили без сознания в соседнем подъезде бабы Вали почти три декады — о, чёрт, тридцать — дней назад. Обнаружила меня никто иная, как сама баба Валя, вернувшаяся из поликлиники, и, недолго думая, вызвала скорую. Так я и провалялась целый месяц, то в платной палате, за что следовало благодарить ту же тётю, то в реанимации, пока каким-то образом не пришла в себя. По поводу причин столь длительной потери сознания никто не мог сказать ничего конкретного, за исключением "черепно-мозговой травмы" и прочих умных медицинских слов, до которых мне не было дело. Ничего криминального, потеряла сознание, ударилась головой, а травмы головы, знаете ли, коварны. Без особого труда выпросила себе академ в университет на ближайший год, хотя, наверное, зря. Физически-то чувствовала более-менее сносно, а морально…
Как бы то ни было, когда вокруг люди, желание подняться на крышу и сигануть вниз становится меньше.
С большим содроганием, но я всё же набралась смелости и позвонила Людке. Та охала и ахала минут пятнадцать, а когда я осторожно спросила про кота, только отмахнулась — пропал, мол, и чёрт с ним. Не в коте счастье.
…я бы поспорила, но не стала.
Жизнь двинулась дальше, неуклюже, как телега на квадратных колёсах, но всё-таки она двигалась. Днём я работала, вечером приходила домой, ужинала, не чувствуя вкуса, и отправлялась гулять по городу часов до трех-четырёх ночи, чтобы потом уснуть без сновидений на неразложенном диване. Шла, не глядя, куда, заткнув уши наушниками, повторяя, как мантру: однажды это пройдёт.
Однажды я перестану пытаться устроить бурю в стакане воды — не фигурально, а в самом что ни на есть прямом смысле.
Перестану выискивать на полках магазинов бирюзовую краску для волос. Замирать при виде колокольчиков.
Перестану вздрагивать, глядя на черноволосых мужчин, и вообще, начну глядеть на мужчин не для того, чтобы разглядеть в их лицах черты того, кто существовал только в моём воображении.
Заведу собаку или канарейку.
Начну дуть на одуванчики.
Этот миг обязательно должен наступить в твоей бездарной и скучной, нет, нормальной и правильной жизни, лирта Камилла.
…просто — Камилла.
Сегодня у меня выходной, а я сижу на лавочке у подъезда рядом с бабой Валей, и мне настолько не хочется ничего, что даже смартфон я оставила дома, хотя повтыкать в смартфон — самое милое дело для человека, потерявшего в жизни даже иллюзию смысла.
Что я могла найти там сейчас?
— Нельзя одной, Камилла, — неспешно, но и неотвратимо, как бульдозер, продвигает свою главную мысль баба Валя. — Я вот одиночества накушалась полной ложкой, но хоть дочка есть, внучка вот, бог даст — еще и внука мне Галка родит. А ты чего? Есть хоть на работе мужики свободные?
— Мужики-то есть, да всё как-то не то, баб Валь. Да зачем они мне сдались, вон, мой отец всю жизнь пил, мать намучилась, не хочу я так. Лучше заведу сорок котов.
— Молодая ты, Агнесска, не понимаешь!
— Я… — резко оборачиваюсь, смотрю на сосредоточенное лицо соседки. — Как вы меня назвали?
— Как?
— Как меня зовут?!
— Камилла, — женщина даже отодвигается, смотрит на меня недоумённо. — А что?
— Ничего… Послышалось.
…это невыносимо.
 
— Баб Валь, а что вы для понижения давления пьёте?
— А тебе зачем?
— Низачем, — я встаю, отряхиваю длинную юбку, вставляю ноги в растоптанные шлёпки. Раньше только в брюках ходила, а теперь…
Раньше — и теперь. Раньше — и теперь!
Это невыносимо!
— Да, хоть бы и кота, — бубнит вслед баба Валя. — Вон, смотри какой, я уже не первый раз его вижу, пыталась прикормить, да не даётся. Кучерявый такой, не тронь, Машка, кисю! Поцарапает! Кыш!
От слова "кучерявый" меня передёргивает, как от удара тока.
— Где этот кот?
Испуганная интонациями моего голоса соседка едва ли не крестится:
— В подвал забежал, говорю ж, пугливый…
— Ксамурр! — зову я, сначала осторожно, а потом всё громче. — Кс-кс-кс, Ксамурр!
Слёзы, которые я пыталась сдержать внутри весь этот год, начиная с пробуждения в палате, прорываются наружу, баба Валя охает, а я кричу и плачу, давлюсь слезами и собственным голосом. Машка испуганно засовывает палец в рот.
Я всё готова отдать за то, чтобы ещё раз увидеть тот сон. Я жизнь готова за него отдать. Единая, я хочу вернуться. В своё зазеркалье, в свою страну чудес, в свой придуманный мир, к своей несуществующей любви.
Вся жизнь — за декаду минут, по-моему, неплохой обмен, вот только кого умолять о нём, если чудес не бывает?
— Может, врача вызвать? — в голосе бабы Вали и сочувствие, и тревога, и легкое неодобрение. Её нетрудно понять.
Закрываю глаза, буквально вдавливая мокрые слипшиеся ресницы в щёки.
— Кися! — кричит Машка. — Смотри, бабушка, кися!
Не буду открывать глаза, пока не просохнут слёзы. Чудес не бывает. Не у меня.
…мохнатая голова тычется в голую лодыжку.
— Камилла… — голос бабы Вали звучит так, словно из подъезда вышел то ли патриарх, то ли президент, и лично пообещал поднять ей пенсию в десять раз. — Камилла, тут к тебе… пришли.
…Может быть, я опять провалилась в кому и грежу. Но в таком случае, пожалуйста, не возвращайте меня обратно, потому что кот в ногах и знакомые сильные руки на плечах, подбородок, упирающийся мне в затылок, это именно то, что мне нужно для того, чтобы быть даже не счастливой — живой.
Если я больна — не лечите.
Если я сплю, не будите меня, пожалуйста.
Если я умерла — не воскрешайте. Меня всё устраивает.
Хотя теперь, после всего произошедшего, мне кажется, смерть никогда по-настоящему меня не найдёт.
Эпилог
Я не смотрю ни на кота, ни на мужчину.
Боюсь спугнуть волшебство или — галлюцинацию. Сбой во всей окружающей реальности или только внутри моей головы… Не глядя, салютирую бабе Вале, хватаю Лиграна — или до боли похожее на него видение — за руку, крепко, до хруста, сжимаю и тяну за собой. До подъезда, а дальше — по грязной, давно не мытой лестнице, мимо заржавевших почтовых ящиков, банок с сигаретными бычками на подоконниках высоких окон, по щербатым ступенькам на свой четвёртый этаж. Не выпуская его руки из своей, второй рукой мучительно долго нащупываю в кармане ключ, открываю дверь — кот по-хозяйски проскальзывает вперёд меня, — и буквально падаю в свой тесный коридор. Моя и тёткина одежда грудой висят на вешалке, разнокалиберная обувь и пыльный коврик мешаются под ногами. Свет не включаю, из какого-то суеверного страха, что мой некромант из другого мира на свету пропадёт, как тень.
Дверь захлопывается, а я набираюсь смелости и смотрю ему в лицо.
Год прошёл. А он точно такой же, восемнадцать болотного цвета крапинок в карих глазах, длинные чёрные волосы, лицо, совершенное, совершенно прекрасное, рубашка и брюки, какие у нас ни в одном бутике не купить, высокие сапоги, плащ за спиной, словно его выдернули со съемок фантастического фильма. Настолько неуместный в моей дурацкой прихожей, как бриллиант в мусорной куче. А вот я смотрюсь среди общего хаоса абсолютно органично — волосы, второй день не мытые и небрежно собранные в хвост, сползшая с плеча лямка мятого топика, на носу веснушки, на ноге мозоль, старый шрам от собачьего укуса на пальце. Шрам через всю душу от того, что его не было, свежая рана от того, что он есть — и, наверное, сейчас уйдёт, потому что я — не Агнесса. Не настолько красивая, не владеющая донумом, не пахнущая чудесным целебными травами, не… Он глядит на меня во все глаза, не отрываясь.