Альтер Эго. Московские Звезды (СИ)
— Я люблю тебя, только тебя, и всегда буду с тобой, — говорил Сергей.
— Я люблю тебя и хочу каждый вечер засыпать в твоих руках, — отвечала Катя. Их Адажио «Бабочка» — и музыка, и танец — трогало до слез, заставляло сердце трепетать, а душу парить. И это снова была победа.
Зал не затихал.
— На поклон, на поклон! — запыхтел помреж. — Устроили тут цирк…
— Сережа, что теперь будет? — брови Кати страдальчески надломились.
— Ничего, Катюша, ничего, идем.
— Нет, я не могу больше!
— НАДО! — Сергей чуть не насильно вытащил ее под свет рампы.
Удлиненным полумесяцем надвигался из партера на сцену освещенный оркестровыми лампами стол комиссии, дальше — темный провал зрительного зала.
— Браво, браво, браво! — выделялся из рукоплесканий и криков публики один особенно пронзительный девчачий голос.
Катя засмеялась, стала раскланиваться, Сергей вывел ее вперед, отступил, но она вдруг покачнулась и упала бы, если бы он не подхватил ее на руки.
— Воздушный поцелуй залу, — с улыбкой премьера произнес Сергей, он держал ее за спину и под коленки, не подавая виду, что и сам испугался за партнершу.
Из последних сил сдерживая слезы, она обняла Сергея за шею и, так же лучезарно улыбаясь, послала в зал воздушный поцелуй. Со стороны все это выглядело как красивый поклон-поддержка, только опытный глаз мог бы различить игру и настоящее.
В кулисе Катя разрыдалась чуть не в голос, Сергей, продолжая держать ее на руках, быстрым шагом двинулся в коридор к женским грим-уборным.
— Пропустите, пожалуйста, — просил он, а люди расступались плохо, всем было любопытно, что же произошло.
— Что, что там? Травма у Звягинцевой?
— Надо врача? Где врач!
— Да пропустите же вы! — подоспел Максим, его окрик возымел действие.
— Тише! Спектакль идет! Устроили тут… — снова взорвался помреж. — Уйдите все со сцены, все, кто не занят! Освободите кулисы! Номер двадцать один и номер четырнадцать, приготовились, ваш выход. Где номер четырнадцать?!
— Сергей, что с ней? — Макс пытался заглянуть Кате в лицо, но она пряталась на груди Залесского.
Стасик бежал за ними, он отстал потому, что пробирался с левой стороны сцены за задником и ничего не понял. Услышал только про травму и врача.
— Что случилось? Катя упала? — Стасик тоже пытался разглядеть причину, но осматривал руки и ноги.
— Отстаньте вы от нее! — Сергей остановился, не спуская Катю на пол. — Уйдите, нет никакой травмы, переволновалась она, истерика. Воды принеси, Макс, это ты виноват, что фанеру потеряли!
— А я причем? Я что — звукооператор?
— Надо было проверить, — поддержал Сергея Стасик.
— Не ссорьтесь, пожалуйста… А-а-а-а-а-а-а… — рыдала Катя, — что мы наделали? Что теперь будет?
У Максима зазвонил мобильный, он достал его, чтобы сбросить звонок, но, взглянув на номер, воскликнул:
— Да тише вы! Секретарь комиссии звонит!
— Сережа, ну что ты меня держишь, пусти! — зашептала Катя
— Сиди уже, опять упадешь… Чего он там, Макс?
— Да, спасибо, конечно, — Максим сделал страшные глаза с выражением «заткнитесь все», — нет-нет, с Катей все хорошо, большое спасибо, я ей передам… — Он разъединился и стоял молча, изумленно глядя на Катю.
— Ну что? — дернул его за рукав Стасик. — Что там? Не засчитали?
— Засчитали. Николай Юрьевич спрашивал, все ли с ней хорошо. Просил передать извинения за фонограмму, сказал, что разберется. Еще секретарь говорит, что Катя прошла с «Бабочкой» на третий тур, единогласно.
— Николай Юрьевич? — переспросил Стасик.
— Да, — Максим посмотрел на мобильный так, как будто телефон был из золота и алмазов, — Григоров Николай Юрьевич. Да!!! — вдруг закричал он на весь коридор. — Я знал! — Он широко развел руки и бросился обнимать в охапку сразу всех: Стасика и Сергея с Катей.
* Точиться, точить носки — разогреваться перед репетицией, или выступлением (балетный слэнг)
Глава 10
Катя сидела на банкетке в грим-уборной и развязывала каски. Грим у нее расплылся от того, что вытирала слезы, но она так и не взглянула в зеркало, все еще всхлипывала и бубнила себе под нос.
— Узелок завязался, зараза…
Сергей стоял перед ней с пластиковой бутылкой минеральной воды.
— На, выпей, без газа. А я развяжу.
— Ты сам весь мокрый, переодеться надо, продует. — Она подняла голову. Сергей расхохотался. — Что? У тебя тоже нервы? — встревожилась Катя.
— Нет, это у тебя грим. Посмотри на себя… ха-ха-ха… Бабочка. Катя повернулась к зеркалу.
— Ой! Это я в коридоре такая была?
— Ну-у-у… Да, вроде того.
— Дай скорее полотенце! Нет, сначала костюм надо снять. Нет, прежде узелок этот… Вот что ты смеешься? Я, знаешь, как испугалась с пантомимой. Но мне понравилось! Так было, ты такой — а где же музыка, как мы будем танцевать? А я давай плакать, а тут Стасик такой строгий… А-ха-ха… Вот что Григоров подумал, что мы совсем того?
— Я думаю, он сказал — молодцы. — Сергей отдал Кате воду и начал бороться с узелком. — Вот же затянулся…
— Давай разрежем.
— Нет, ты что?
— А что?
— Примета плохая, и вообще, перешивать потом, не дергайся, я развяжу… Вот, сейчас… Вот и все. Снимай. Ножки не натерла?
— Нет. Дурачок суеверный… Сережа…
Он смотрел снизу в ее милое, измазанное гримом лицо с потеками слез и видел другую Катю. Ту, что на сцене с трепетом крыльев Бабочки говорила с ним. Осталось ли это сейчас?
— Сережа, что? Совсем ужасная, да?
— Да, прямо как та колдунья, хозяйка Фарфареллы, как же ее звали…
— Вот я как сейчас прысну на тебя водой, будешь знать — «колдунья»! Скажи спасибо, что мне колет твой жалко.
— Спасибо…
— Да ты меня нарочно смешишь!
— Конечно, — признался Сергей, — чтобы ты не плакала.
— Да, я почему-то все время плачу, а раньше не было такого, даже если пальцы собью, и то не плачу. Это плохо?
— Не знаю, иногда можно, наверное, но не часто. А то мне тебя жалко. Все, развязал, снимай. Осторожно, — он освободил ножку Кати от каска, взял ее ступню в ладони, — ничего, не сбила вроде. Давай теперь костюм помогу снять, ты же зашитая, тут точно резать придется. Вставай, спиной повернись. Где ножницы?
— У костюмерши.
— Ну тогда грим снимай, я пойду костюмершу поищу, не в шопенке же тебе в гостиницу ехать.
Он вышел, плотно прикрыл дверь. Комнатка была маленькая, похожа скорее на шкаф, чем на грим-уборную, но отдельная и даже с душем и кондиционером. Правда, без окна, от этого Кате стало неприятно. Стены словно сближались, надвигались.
— Что за глупость в самом деле, — Катя сказала это вслух, чтобы ободрить саму себя, но плечи непроизвольно зябко передернулись при звуке голоса, искаженного деревянными перегородками. — Точно здесь шкаф, как у Раскольникова, — продолжала Катя, в поисках жакета раскапывая вещи в рюкзаке. — Прибила бы этого звукооператора! — это она говорила уже своему чумазому отражению в трехстворчатом зеркале. На нее смотрели сразу три Кати — одна в анфасе, а другие боком. — Какой ужас, какой ужас…
Катя взяла с подзеркальника бутылочку с репейным маслом, пропитала им салфетку из вафельного полотенца — таким способом можно было легко и быстро снять любой самый плотный грим. Она стирала его со щек, вместе с гримом уходили и бороздки от слез. Вот же дура, чего ревела!
Катя приблизила лицо к зеркальной поверхности, сморщила нос, широко открыла глаза, критически пригляделась, по-кукольному похлопала накладными ресницами, осторожно отлепила их с верхних век, убрала в круглую пластмассовую коробочку. Там хранилось несколько пар, в том числе и темно-синие для Флорины, и золотистые для Дианы.
Теперь Катя снимала остатки грима с глаз специальным молочком. И еще раз намазала все лицо и протерла мягкой салфеткой. Разобрала прическу, сложила в другую коробочку шпильки, невидимки.