Книжный на левом берегу Сены
Как-то раз, одним вечером ранней осени, сирена воздушной тревоги заревела, когда они заканчивали прибираться в лавке, собрав пустые винные бутылки и расставив по местам стулья после литературных чтений Андре Спира[18]. Соблюдая их традицию, с первым сигналом сирены Сюзанна подхватила бутылку с остатками бордо, чокнула ею о соседнюю бутылку и одним глотком весело ее осушила.
Она кашляла. Она кашляла все сильнее и сильнее, по мере того как дни укорачивались, а воздух прихватывали осенние холода.
Сильвия стыдилась чувств, которые вызывал у нее кашель Сюзанны. Кашель и темнеющие под ее глазами багровые тени. Хотя никто о том ни словом не обмолвился, Сильвия подозревала, что Сюзанна больна туберкулезом. Чахоткой. В некотором смысле эта болезнь идеально подходила такой диккенсовской красавице и ее истинно викторианской компаньонке.
Как Сильвия ни стыдилась признаться даже самой себе, она взяла за привычку появляться в лавке у Адриенны, когда наверняка знала, что Сюзанны там не будет, поскольку под вечер кашель укладывал ее в постель, требуя довольно-таки grand “petit somme”[19].
— Пожалуй, я больше живу среди книг, чем среди людей, — заметила Адриенна, пока они с Сильвией расставляли на полках недавно полученную партию новых романов.
— Да, и я тоже! — В знак взаимного признания они обменялись улыбками. Ошеломительное облегчение снизошло на Сильвию, когда она услышала, что эта богиня с улицы Одеон, чьего внимания добивались столькие выдающиеся умы, тоже предпочитает компанию слов обществу людей.
Оглядываясь в поисках свободного места на полках, Адриенна перевела свои аквамариновые глаза на Сильвию и сказала:
— Но даже мне время от времени требуется немного отвлекаться от книг. Все равно уже время закрываться. Как ты насчет того, чтобы пробежаться по залам импрессионистов в музее д’Орсе? Давненько я не проведывала «Олимпию».
Не прошло и часа, как они уже стояли перед «Олимпией» Эдуарда Мане, полной внутреннего величия фигурой обнаженной проститутки, уставившей на них с Адриенной взгляд, полный дерзкой непокорности.
— Она-то и дала начало всему, — заметила Адриенна, — всем другим полотнам, Моризо и Моне, и Ренуарам, и Боннарам с Сезаннами. Ей они всем обязаны.
Сильвия сощурилась, разглядывая алебастровую фигуру и то, как образуют ее легчайшие мазки кисти, как они складываются в облик чернокожей служанки, едва намеченный на темном фоне, и букет цветов, который та подносит своей госпоже, выполненный такими же поразительно чистыми красками. Сильвия полагала, что «Олимпия» покажется ей соблазнительной, раздразнит в ней возбуждение, недаром шестьдесят лет тому назад эта нагота вызвала огромный скандал среди первых зрителей, но нет, сегодня она смотрела на картину скорее оценивающим взглядом Адриенны. Увиденное, как она сейчас понимала, знаменовало самое начало современного искусства, которое и теперь развивали своими работами Пикассо, и Матисс, и Ман Рэй[20], равно как и писатели, экспериментировавшие с литературными вариациями живописной техники: поглощенные раскрытием возможностей языка, подобно художникам, исследующим возможности красок, разделявшие решимость изображать «современную жизнь», как называл ее Бодлер, во всем ее великолепии и во всей же гротескности. Ибо современная жизнь определенно была уделом богов, о чем недвусмысленно говорило имя проститутки, послужившей Мане натурщицей.
— Какое это, должно быть, сказочное счастье — вырасти в городе, где есть подобные произведения живописи, — промолвила Сильвия, — осознавая, что твоя страна дала начало одному из важнейших художественных движений за всю историю искусства.
Адриенна, не отрывая глаз от «Олимпии», выпятила нижнюю губу.
— Не большее, чем осознавать, насколько революция в твоей стране вдохновила других.
Сильвия рассмеялась такому сравнению.
— То дела давно минувших дней. А это… — Она указала на «Олимпию». — Происходит у нас перед глазами, прямо сейчас.
— Давно минувшие дни — это Древний Рим, — возразила Адриенна. — Американская же и Французская революции произошли, можно сказать, только вчера. Во всяком случае, для французов «Олимпию» впервые выставили перед публикой в 1863 году, меньше чем через столетие после вашей Декларации независимости. И в некотором смысле она вашей Декларации кое-чем обязана. Не будь независимости, все такое искусство было бы невозможно, уж в этом я твердо уверена.
Сильвия судорожно вздохнула. Бывали ли у нее когда-либо такие разговоры? Да еще с прекраснейшей женщиной, чьи глаза, кожа и ум так безмерно восхищали ее? Да еще и в обожаемом ею городе? Столько всего сошлось в одном моменте, что оказалось почти выше ее сил. Но как ни давило на нее переживание, ей хотелось, чтобы оно длилось вечно.
Увы, к ним уже шел охранник, чтобы предупредить, что через десять минут музей закроется.
— Адью, Олимпия, — попрощалась с картиной Адриенна. И с трудом оторвавшись от нее, перевела взгляд на Сильвию. — А теперь, думаю, самое время тебе попробовать лучшего во всем Париже горячего шоколада.
Хвала небесам, она тоже хочет, чтобы этот день не кончался.
— Я готова, веди.
— Глубоко же влипла ты, скажу я тебе, — сказала Киприан, когда они неделей позже вместе возвращались из книжной лавки.
— В каком смысле влипла?
— Ах, брось строить из себя идиотку, тебе это не к лицу. Я толкую об Адриенне. И не думаю, что ménage à trois[21] в твоем стиле, сестричка. Как не думаю, что такое в стиле Сюзанны. А вот за Адриенну не поручилась бы. Похоже, она наделена… богатым воображением. Кстати, ее сестра, Ринетт, между прочим, спит и с Фаргом, и со своим мужем.
Сильвия вздохнула. Не было никакого смысла отрицать сказанное Киприан.
— Да знаю я, знаю. Я… — Я влюбляюсь в Адриенну. Но погодите-ка. — Ты и правда думаешь, что Адриенна не имела бы ничего против ménage à trois?
Одна мысль о подобных соитиях вгоняла Сильвию в смущение. Она была наслышана о том, что творится в домах богемного Парижа, но сама ничего такого еще не повидала и не испытала. И решительно не желала думать в таком ключе об Адриенне; Сильвия, как это было ни болезненно для нее, предпочла бы все же, чтобы та оставалась верной Сюзанне.
— По мне, так Адриенна — женщина с аппетитами, такая легко может заскучать.
— Из одного того, что Адриенна потакает своему гурманству, Киприан, ты уже делаешь вывод, что она развратна в любовной жизни. Тут ты приблизилась к опасному образу мышления в духе мадам Бовари.
Сильвия надеялась, что отсылкой к самому нелюбимому обеими роману Флобера, в котором заглавная героиня одинаково примитивно невоздержанна во всем, начиная с денежных трат и заканчивая сексуальным поведением, только потому, что она женщина, поможет сестре раскрыть глаза на то, как она заблуждается на счет Адриенны.
Но та лишь пожала плечами.
— Может, и нет.
Умеет же Киприан разозлить.
И всё же. Сильвия радовалась неизменной компании сестры теперь, когда мучительно раздумывала, что же делать дальше. Ее испанское эссе зашло в тупик, а между тем ей уже тридцать. Ей нужна цель. Не может же она бесконечно состоять в помощницах, и притом бесплатных, в лавке у Адриенны. В особенности учитывая, как разрастались ее чувства.
Но лишь когда Сильвия начала всерьез терзаться бесцельностью своего существования, в ее мозгу забрезжила и начала принимать конкретные очертания некая мысль.
Собственная книжная лавка.
Ее заведение будет привлекать такую же публику, как у Адриенны. Но вдали от магазинчика, который она так полюбила, и от его хозяйки, которую она полюбила слишком сильно. Нью-Йорк достаточно далеко от Парижа, чтобы защитить ее несчастное сердце.
