БСФ. Том 25. Антология
— У меня больше голова не варит, — произнес он. — Поговорим завтра. Утро вечера мудренее.
— Хорошо, — согласился Форестер.
— Хотите что-нибудь выпить?
Форестер отрицательно покачал головой.
Ему тоже больше невмоготу разговаривать, подумал Лодж. Он рад поскорей уйти.
Как раненое животное. Мы все, как раненые животные, расползаемся по своим углам, чтобы остаться в одиночестве; нас тошнит друг от друга, для нас отрава — постоянно видеть за обеденным столом и встречать в коридорах одни и те же лица, смотреть на одни и те же рты, повторяющие одни и те же бессмысленные фразы, так что теперь, столкнувшись с обладателем какого-нибудь определенного рта, уже знаешь заранее, что он скажет.
— Спокойной ночи, Бэйярд.
— Спокойной ночи, Кент. Крепкого вам сна.
— Увидимся завтра.
— Разумеется.
Дверь тихо закрылась.
Спокойной ночи. Крепко спите.Укусит клоп — его давите.6
После завтрака все они собрались в гостиной, и Лодж, переводя взгляд с одного лица на другое, понял, что под их внешним спокойствием скрывается непередаваемый ужас; он почувствовал, как беззвучным криком исходят их души, одетые в непроницаемую броню выдержки и железной дисциплины.
Кент Форестер не спеша старательно прикурил от зажигалки и заговорил небрежным будничным тоном, словно бы между прочим, но Лодж, наблюдая за ним, отлично сознавал, чего стоило Кенту такое самообладание.
— Нельзя допустить, чтобы это вконец разъело нас изнутри, — произнес Форестер. — Мы должны выговориться, поделиться друг с другом своими переживаниями.
— Иными словами — подыскать разумное объяснение тому, что произошло? — спросил Сиффорд.
— Я сказал «выговориться». Это тот случай, когда самообман исключается.
— Вчера на экране было девять персонажей, — произнес Крейвен.
— И кит, — добавил Форестер.
— Вы считаете, что один из…
— Не знаю. Если это проделал кто-то из нас, пусть он или она честно признается. Ведь все мы способны понять и оценить шутку.
— Если это шутка, то шутка отвратительная, — заметил Крейвен.
— Это уже другой вопрос, — сказал Форестер.
— Если бы я узнал, что это просто мистификация, у меня бы камень с души упал, — проговорил Мэйтленд.
— То-то и оно, — подхватил Форестер. — Именно это я и желал выяснить.
— У кого-нибудь из вас есть что сказать? — немного погодя спросил он.
Ни один из присутствующих не проронил ни слова.
Молчание затянулось.
— Никто не признается, Кент, — сказал Лодж.
— Предположим, что этот горе-шутник хочет сохранить инкогнито, проговорил Форестер. — Желание вполне понятное при таких обстоятельствах. Тогда, может быть, стоит раздать всем по листку бумаги?
— Раздайте, — проворчал Сиффорд.
Форестер вытащил из кармана сложенные пополам листы бумаги и, аккуратно разорвав на одинаковые кусочки, роздал присутствующим.
— Если вчерашнее происшествие произошло по вине одного из вас, ради всего святого, дайте нам знать, взмолился Лодж.
Листки вернулись к Форестеру. На некоторых было написано «нет», на других — «какие уж там шутки», а на одном — «я тут ни при чем».
Форестер сложил листки в пачку.
— Что ж, значит, эта идея себя не оправдала, — произнес он. Впрочем, должен признаться, что я не возлагал на нее особых надежд.
Крейвен тяжело поднялся со стула.
— Нам всем не дает покоя одна мысль, — проговорил он. — Так почему же не высказать ее вслух?
Он умолк и с вызовом посмотрел на остальных, словно давая понять, что им не удастся его остановить.
— Генри здесь недолюбливали, — сказал он. — Не вздумайте это отрицать. Человек он был жесткий, трудный. Трудный во всех отношениях такие не пользуются расположением окружающих. Я сблизился с ним больше, чем остальные члены нашей группы. И я охотно согласился сказать несколько слов в его память на сегодняшней панихиде, потому что, несмотря на трудность своего характера, Генри был достоин уважения. Он обладал такой твердой волей и упорством, какие редко встретишь даже у подобных личностей. Но на душе у него было неспокойно, его мучили сомнения, о которых никто из нас не догадывался. Иногда в наших с ним кратких беседах его прорывало, и он говорил со мной откровенно — по-настоящему откровенно, как никогда не говорил ни с кем из вас.
Генри стоял на пороге какого-то открытия. Его охватил панический страх. И он умер.
А ведь он был совершенно здоров.
Крейвен взглянул на Сью Лоуренс.
— Может, я ошибаюсь, Сьюзен? — спросил он. Скажите, убыл он чем-нибудь болен?
— Нет, он был здоров, — ответила доктор Сьюзен Лоуренс. — Он не должен был умереть.
Крейвен повернулся к Лоджу.
— Он недавно беседовал с вами, правильно?
— Дня два назад, — сказал Лодж. — На вид он казался таким же, как всегда.
— О чем он говорил с вами?
— Да, собственно, ни о чем особенном. О делах второстепенной важности.
— О делах второстепенной важности? — язвительно переспросил Крейвен.
— Ну ладно. Если вам угодно, извольте, я могу уточнить. Он говорил о том, что не хочет продолжать свои исследования. Назвал нашу работу дьявольским наваждением. Именно так он и выразился: «Дьявольское наваждение». — Лодж обвел взглядом сидевших в комнате людей.
— Он говорил с вами настойчивей, чем прежде?
— Мне не с чем сравнивать, — ответил Лодж. — Дело в том, что на эту тему он беседовал со мной впервые. Пожалуй, из всех, кто здесь работает, один он никогда прежде ни при каких обстоятельствах в разговоре со мной не затрагивал этого вопроса.
— И вы уговорили его продолжить работу?
— Мы обсудили его точку зрения.
— Вы его убили!
— Возможно, — сказал Лодж. — Возможно, я убиваю вас всех. Или же каждый из вас убивает себя сам. Почем я знаю? — Он повернулся к доктору Лоуренс: — Сью, может человек умереть от психосоматического заболевания, вызванного страхом?
— По клинике заболевания нет, — ответила Сьюзен Лоуренс. — А если исходить из практики, то боюсь, что придется ответить утвердительно.
— Он попал в ловушку, — заявил Крейвен.
— Вместе со всем человечеством, — в сердцах обрезал его Лодж. — Если вам не терпится размять свой указательный палец, направьте его по очереди на каждого из нас. На все человеческое общество.
— По-моему, это не имеет отношения к тому, что нас сейчас интересует, — вмешался Форестер.
— Напротив, — возразил Крейвен. — И объясню почему. Из всех людей я последним поверил бы в существование призраков…
Элис Пейдж вскочила на ноги.
— Замолчите! — крикнула она. — Замолчите! Замолчите!
— Успокойтесь, мисс Пейдж, — попросил Крейвен.
— Но вы же сказали…
— Я говорю о том, что, если допустить такую возможность, здесь у нас сложилась именно та ситуация, в которой у духа, покинувшего тело, был бы повод и, я бы даже сказал, право посетить место, где его тело постигла смерть.
— Садитесь, Крейвен! — приказал Лодж.
Крейвен в нерешительности помедлил и сел, злобно буркнув что-то себе под нос.
— Если вы видите какой-то смысл в дальнейшем обсуждении этого вопроса, — произнес Лодж, — настоятельно прошу оставить в покое мистику.
— Мне кажется, здесь нечего обсуждать, — сказал Мэйтленд. — Как ученые, посвятившие себя поискам первопричины возникновения жизни, мы должны понимать, что смерть есть абсолютный конец всех жизненных явлений.
— Вы отлично знаете, что это еще нужно доказать, — возразил Сиффорд.
Тут вмешался Форестер.
— Давайте-ка оставим эту тему, — решительно сказал он. — Мы можем вернуться к ней позже. А сейчас поговорим о другом. — И торопливо добавил: — Нам нужно выяснить кое-что еще. Скажите, кто-нибудь из вас знает, какой персонаж принадлежал Генри?
Молчание.
— Речь идет не о том, чтобы установить тождество каждого из участников Спектакля с определенным персонажем, — пояснил Форестер. — Но методом исключения…