Черное зеркало
— За что же мстить ему? — спросила Лариса. — Он же воевал. А ты кто была для него?.. Мы немцев к себе не звали…
— Да я не об этом… — как-то странно усмехнулась Хильда. — Понимаю, конечно, что я для него враг. И что наши тоже не ангелами были… Но ты себе даже представить не можешь почему… Влюбилась я в него. Вот так просто взяла и влюбилась… Пристрелить хотела, на куски разорвать, а не смогла. Хотя и случаев было предостаточно… Представляешь, Лариса: высокий, мощный. Глаза синие, волосы золотые… Словом, идеальный ариец. Зигфрид… Уж и намечтала себе в голове невесть чего… А он сдал меня властям, словно вещь какую-нибудь использованную, да и думать забыл о романтической немецкой девчонке…
— Ничего себе романтическая, — усмехнулась Лариса. — Эсэсовка… Даже представить страшно…
— Ну и ты теперь не лучше, — отмахнулась Хильда. — Помолчала бы… Кстати, ну-ка ответь, помнишь что-нибудь из Гельдерлина?
— Прости, забыла…
— Швайн! Я же учила тебя!
— Не до этого сейчас.
— Да, не до этого, — согласилась Хильда. Помолчала. — Другое меня бесило всю жизнь. Особенно когда узнала о его семье.
— Что особенного?
— Для тебя-то ничего. А для меня обиднее всего было, что этот Зигфрид после меня не нашел ничего лучшего, как с еврейкой снюхаться.
— С Софьей Наумовной-то? Она вместе с моим отцом служила.
— Теперь знаю. Все ваши родословные древа изучила.
— Зачем?
— А затем, что все знать люблю.
Хильда снова замолчала. Затем со злостью произнесла:
— Потому хотела отомстить, что даже сыночка своего юродивого только из памяти к нему оставила, а не прикончила как неполноценного… Хотя черт с ним! Это для Третьего Рейха он считался бы неполноценным. А для вашей дурацкой страны сойдет. Вы тут все неполноценные. Думала, хоть ты человеком станешь…
— Чем же мы хуже?
— А тем, что живете как свиньи. И на всех обижаетесь, что жить не дают. На нас, на американцев, на войну списываете… А сами разрушили еще больше… Мы ваши монастыри из орудий в упор не расстреливали и храмы просто так, за здорово живешь, не взрывали… Да и сейчас все, что еще осталось, разваливаете да разбазариваете. Полноценные, что ли? Как сама считаешь?
Лариса покосилась на Хильду. Вспомнила о Петродворце, Павловске, о бомбежках Ленинграда… Усмехнулась. Но промолчала.
— Вот и правильно, что молчишь. Нечего тебе сказать… Так что мой Иохан не дурней многих из вас… У него только одна блажь — на почве секса. Да и то не его в том вина.
— А чья?
— Хорошо, слушай дальше. Нервы у тебя крепкие — мое воспитание, — Хильда удовлетворенно улыбнулась. — Интересный рассказ будет… Так вот, было это уже после лагеря. На поселении. Меня, сама понимаешь, ни к Москве, ни к Ленинграду в те времена и на шаг бы не подпустили. Так что жила буквально там, где и срок отбывала. Сыну тогда лет двенадцать уже было… Квартировали мы в избе, разделенной на две половины. В соседней парочка проживала. Зек бывший со своей сожительницей, маленькой, узкоглазой и фантастически грязной. Оба вечно пьяные, каждый день драки, мат… У подружки его я никогда толком не могла глаз рассмотреть. Только щелки какие-то заплывшие. Словно постоянно в фиолетовых очках ходила. Синяки у нее один на другой наплывали и периодически лишь оттенок меняли. Может, и русская была, не знаю, но только в том состоянии, в каком она вечно пребывала, расовых отличий невозможно было выявить… Вот такие у меня были соседи.
Хильда закурила новую сигарету.
— И вдруг зек этот ко мне любовью воспылал. И каждый вечер — ко мне в гости. Я сначала с ним по-человечески поговорила. Не понял. Затем — по-своему. Так, как меня на родине учили с недоумками обращаться. Несколько дней не показывался, только из-за стенки матом крыл во все горло. Но, очевидно, и это его не проняло. Только еще больше раззадорило. И в один прекрасный день снова явился. «Я, — говорит, — тебя, курву фашистскую, буду по-нашенски уму-разуму учить». Сына моего в тот момент дома не было. Так что этот ублюдок смело набросился на меня и начал ломать. Руки выкручивать. Долго я сопротивлялась. Но в него словно бес вселился. Одолел все-таки. За руки, за ноги к кровати кое-как привязал. Платье, белье в клочки разодрал, навалился на меня и начал… А тут сын вошел. И остановился как вкопанный. Глаза вытаращил. И глядит. А кобель этот пьяный с меня соскочил. В одной рубахе, всклокоченный. Ноги и живот голые, грязные. И член торчит. Иохана моего сгреб, к стулу накрепко веревками прикрутил. «Гляди, — кричит, — как надо с немецкими шавками обходиться!» И снова на меня. Краем глаза заметила — сидит мой сын. Весь напряженный. Бледный. Глаза сверкают. Рот раскрыт. Из носа кровь сочится. И молчит, как внезапно обезумевший. А на мне эта сволочь корячится. Чувствую, как грязная вонючая плоть меня изнутри до самого живота протыкает. Вижу перед глазами эту пьяную харю, шею бычью, потную, напряженную. И кадык туда-сюда ходит. Дыхание смрадное, хриплое… И тут я не выдержала. Одна рука как-то сама собой из веревок выскользнула, и я ею, этой свободной рукой накрепко обхватила его за шею, чтобы вырваться не смог. Рот разинула как можно шире, напряглась, как кошка. Изогнулась. И — в горло зубами. Даже всосала в рот эту шею, чтобы захватить побольше. Сомкнула. Сцепила. И сжала, как клещами железными. Он взвыл. Захрипел. Вырываться начал. Кулаками лупить. А я глаза закрыла и зубами все глубже и глубже. Умирать так умирать, думаю. Но и ты, гнида ползучая, жив не будешь. Чувствую, зубы в мясо погружаются. В губы колючая щетина впивается. По языку — грязь, пот течет. Рот кровью наполняется. Еле проглатывать успеваю. Грызу. Буквально жую это горло. Головой мотаю, чтобы как можно больший кусок из него выкусить. И чую, зубы смыкаются. Кадык перекусывается. С хрустом каким-то… И тут, понимаешь, Лариса, такой я вдруг оргазм ощутила!.. Такое наслаждение!.. Готова была всех мужиков перегрызть, чтобы это бесконечно продолжалось…
Хильда помолчала, как будто переводя дыхание.
— Короче, сдох он. Затрясся. На меня навалился. Дернулся, вытянулся. И затих… Как я тогда из-под него вылезла и как из веревок выпуталась, уж и не помню. Иохана отвязала. А он сидит и не шевелится. Словно чурка деревянная. Не плачет. Не кричит… Молча сидит. И на меня, голую, растерзанную, всю окровавленную, во все глаза смотрит… С той поры свихнулся. Несколько месяцев словно немой был. Слышит, понимает, но молчит… Еле выходила. Шаман один помог. С женщинами ничего не может. Как увидит — трясется. Чувствую, хочется ему девку. Знакомить пробовала. Поженить… Все бесполезно. Боится, что загрызут… Вот только с мертвыми и может.
— А если ее усыпить на время? — спросила Лариса. — А не убивать.
— Пробовала. Бесполезно. Боится, что вдруг проснется и набросится… Ему нужно своими глазами видеть, как ее убивают. А еще лучше — если он сам это делает…
— А что дальше было? — поинтересовалась Лариса.
— В каком смысле?
— Ну, после того как ты этого зека убила.
— Ах тогда-то… Много чего было. Но сначала уходить надо было. Бежать.
— Почему? Это же самооборона.
Хильда презрительно скривилась:
— Какая там еще самооборона!.. Это и обыкновенному человеку доказать не под силу. А я сама знаешь, кем была для окружающих. Немкой. Фашисткой… И до суда бы не довезли. Растерзали бы… Бежать надо было.
Ну, сначала предприняла кое-что. Труп этого подонка на части разрубила и потихоньку в погребе закопала. Но не у себя, а на другой половине. А предварительно соседку свою до смерти напоила.
— На самом деле до смерти?
— На самом деле. Почти так же, как и ты со своей подружкой поступила. — Хильда усмехнулась. — Только я без яду обошлась. Для этой цели мне и самогону хватило. Влила ей в глотку столько, что едва из ушей не потекло… Короче, сделала так, что она захлебнулась им. Тут уж никакого следствия не надо. Весь поселок знал, какие у этой парочки между собой отношения были… Но это все только для того, чтобы время оттянуть. Все равно могли бы дознаться. Вот я ночку подходящую выбрала, и ушли мы с Иоханом в леса, надеясь выйти хоть куда-нибудь. Хотя заранее знала, что это дело безнадежное. Либо сами по себе где-нибудь в лесу сгинули бы… Либо зеки беглые поймали бы и сожрали с голодухи… Такое там тоже бывает… Просто повезло нам. На шамана наткнулись. Травы собирал. Год у него прожили. Этот шаман меня многому научил… Он и Иохана моего на ноги, как говорится, поставил. Более-менее в сознание привел и речь вернул. У него и с Романом встретились. Прятался от лагерной охраны… Короче, выжили.