Операция «Шейлок». Признание (СИ)

— Что ж, я и тогда так к этому не относился, и теперь не отношусь.
Принесли наш заказ, мы приступили к завтраку, и следующие несколько минут Смайлсбургер педантично обсуждал с молодым официантом-индийцем ингредиенты форшмака, который готовила его дражайшая покойная матушка: в каких пропорциях она брала селедку и уксус, уксус и сахар, рубленые яйца и рубленый лук и т. п.
— Ваш форшмак отвечает самым строгим требованиям, — похвалил он официанта. А мне сказал: — Вы не стали подсовывать мне туфту.
— Почему вдруг я стал бы ее подсовывать?
— Потому что, насколько могу судить, вы не прониклись ко мне той симпатией, которой я проникся к вам.
— Скорее всего, проникся, — ответил я. — Ровно такой же.
— Когда в жизни пессимиста-циника вновь поселяется эта тоска по вкусам и запахам невинного детства? А можно мне теперь, когда подсахаренная селедка растворилась в ваших жилах, все-таки рассказать анекдот? Один человек заходит в еврейский ресторан вроде этого. Садится за столик, берет меню, просматривает, решает, что заказать, и тут поднимает глаза: перед ним официант, причем китаец. Официант говорит: «Вое вилт ир эсн?» Официант-китаец спрашивает у него на идише, без единой ошибки: «Что вы будете есть?» Посетитель удивляется, но делает заказ, а официант-китаец, принося каждое блюдо, говорит: «Вот ваше то-то, надеюсь, такое-то блюдо вам понравилось», — и всегда на идише и без единой ошибки. Пообедав, посетитель берет счет и идет расплачиваться к кассе, за которой сидит хозяин — совсем как тот толстяк в фартуке сидит вон там, за кассой. Хозяин, со смешным акцентом, очень похожим на мой, говорит посетителю: «Все в порядке? Все было как полагается?» Посетитель восторгается. «Идеально, — отвечает он хозяину, — все было великолепно. А официант — вообще поразительно: он китаец, но на идише говорит без единой ошибки». «Ша, тсс, — понижает голос хозяин, — говорите шепотом: он думает, что учит английский».
Я засмеялся, а он с улыбкой сказал:
— Никогда раньше не слышали?
— Казалось бы, я должен знать уже все анекдоты про евреев и официантов-китайцев, но нет, этого не слышал.
— А ведь анекдот с бородой.
— И все-таки не слышал.
Пока мы молча ели, я размышлял, может ли быть в этом человеке хоть толика искренности, хоть какая-то страсть, которая была бы еще сильнее, чем эта подсознательная потребность в хитрых маневрах, ухищрениях и манипуляциях. Пипику стоило бы у него поучиться. А может, так и было.
— Скажите, — произнес я вдруг, — кто нанял Мойше Пипика? Пора бы мне это узнать.
— Этот вопрос задаете не вы, а ваша паранойя, если позволительно так сказать: упорядочивающая предвзятость неглубокого ума при встрече с произвольными явлениями, интеллектуальная жизнь человека, не склонного мыслить, ежедневный профессиональный риск, преследующий нас на нашей работе. Вся наша вселенная параноидальна, но преувеличивать не следует. Кто нанял Пипика? Пипика наняла сама жизнь. Если в одночасье упразднить все разведки на свете, все равно найдется достаточно Пипиков, чтобы они осложняли и ломали размеренную жизнь окружающих. Самозанятые ничтожества, нудники[93], чье предназначение — всего лишь устраивать балаган, сеять бессмысленный хаос, вносить сумятицу, — они, пожалуй, укоренены в реальности крепче, чем такие люди, как мы с вами, преследующие ясные, глобальные, благородные цели. Давайте бросим это пустое дело — лихорадочные грезы о тайне иррационального. Она не нуждается в объяснениях. Да, в жизни чего-то ужасающе недостает. Глядя на кого-то наподобие вашего Мойше Пипика, смутно догадываешься, сколько всего не хватает. Вот открытие, с которым мы должны приучить себя мириться, не подслащивая его фантазиями. Давайте-ка продолжим. Давайте поговорим серьезно. Послушайте. Я приехал сюда за собственный счет. Я приехал сюда сам по себе, в качестве вашего друга. Я здесь ради вас. Возможно, вы не чувствуете ответственности за меня, но я, как выяснилось, чувствую ответственность за вас. Я несу за вас ответственность. Джонатан Поллард никогда не простит своим кураторам то, что они бросили его в трудную минуту. Когда ФБР схватило Полларда за жабры, мистер Ягур и мистер Эйтан[94] бросили его в полном одиночестве — пусть, мол, сам выпутывается. Точно так же поступили мистер Перес и мистер Шамир. Они — скажу словами Полларда — «не предусмотрели даже малейших предосторожностей ради моей личной безопасности», и теперь Поллард отбывает пожизненное заключение[95] в самой страшной американской тюрьме строгого режима.
 
— Это дело кое-чем отличается от моего.
— Именно это я и стараюсь подчеркнуть. Я завербовал вас — возможно, даже ценой ложных обещаний, а теперь сделаю все, чтобы не позволить вам нарваться на неприятности, которые может создать вам на много лет вперед публикация этой последней главы.
— Говорите без обиняков.
— Без обиняков не могу: ведь я больше не «член клуба». Могу лишь сказать по своему прошлому опыту: если кто-то провоцирует такой переполох, какой непременно спровоцирует публикация этой главы в ее нынешнем виде, к этому никогда не относятся безразлично. Если кто-то подумает, что вы поставили под удар безопасность хоть одного сотрудника, хоть одного информатора…
— Короче, вы мне угрожаете.
— Отставной госслужащий вроде меня никому угрожать не в силах. Не путайте предостережение с угрозой. Я приехал в Нью-Йорк, потому что по телефону или по почте никаким способом не мог бы растолковать вам серьезные последствия вашей опрометчивости. Выслушайте меня, пожалуйста. Теперь, в Негеве, я с многолетним опозданием взялся читать то, что много лет откладывал на будущее. Для начала прочел все ваши книги. Даже книгу про бейсбол, которая — вы, должно быть, поймете — для человека с моей биографией была чем-то вроде «Поминок по Финнегану».
— Хотели выяснить, заслужил ли я, чтоб вы меня спасали.
— Нет, хотел приятно провести время. И не обманулся. Вы мне симпатичны, Филип, — хотите верьте, хотите нет. Вначале наша совместная работа, а затем ваши книги внушили мне немалое уважение к вам. И даже — что весьма непрофессионально с моей стороны — что-то типа симпатии к родственнику. Вы прекрасный человек, и мне не хочется, чтобы вам причинили вред те, кто вознамерится дискредитировать вас и очернить ваше имя, а то и обойтись с вами еще хуже.
— Что ж, в отставке или нет, свою роль вы по-прежнему играете обворожительно. И вообще вы очень занятный ловкач. Но, по-моему, вами движет не чувство ответственности за меня. Вы приехали как представитель этих ваших, чтобы заткнуть мне рот угрозами.
— Я приехал сам по себе, стопроцентно, и, честно говоря, потратил немало денег из собственного кармана, чтобы попросить вас: ради вашего собственного блага не делайте здесь, в финале этой книги, ничего сверх того, что вы проделываете всю жизнь в литературе. Немножко нафантазируйте, пожалуйста: вы же не умрете от этого. Наоборот.
— Если бы я сделал то, о чем вы просите, вся книга стала бы фальшивкой. Если назвать вымысел фактом, это все разрушит.
— Тогда назовите его вымыслом. Вставьте примечание: «Я это выдумал». Тогда на вас не будет вины в предательстве — себя, ваших читателей, тех, кому вы доселе служили безупречно.
— Это невозможно. Никоим образом невозможно.
— Ну, тогда вот вам идея получше. Вместо того чтобы заменять главу какой-то выдумкой, сделайте себе самое большое за всю вашу жизнь одолжение и просто вычеркните ее целиком.
— Опубликовать книгу без концовки.
— Да, обкорнанной, такой же, как я. Увечье, при всей его неприглядности, тоже может достигать цели.
 
— Не включать то, что я собирал специально, ради чего я и поехал в Афины.
— Почему вы так упорно твердите, что осуществили операцию исключительно в качестве писателя, хотя втайне знаете не хуже, чем я знаю теперь, недавно насладившись вашими книгами, что вы ее осуществили и довели до конца как еврей, преданный интересам своего народа? Почему вы так решительно отрицаете еврейский патриотизм, вы, в ком, как я вижу по вашему творчеству, еврейство укоренено глубже, чем все остальное, кроме разве что мужского либидо? Зачем так камуфлировать еврейские мотивы ваших действий, хотя в реальности вы не менее идейный, чем ваш сотоварищ-патриот Джонатан Поллард? Я, как и вы, предпочитаю по возможности уклоняться от банальных поступков, но вечно притворяться, что в Афины вы поехали только ради своего писательского призвания… Разве это меньше компрометирует вашу независимость, чем признание, что вы сделали это, потому что вы — настоящий еврей? То, что вы до такой степени еврей, — самый потаенный из ваших пороков. Это знает любой ваш читатель. Вы поехали в Афины, потому что вы еврей, и эту главу вы утаите наперекор своим желаниям, потому что вы еврей. Евреи ради вас часто шли наперекор своим желаниям. Это признаете даже вы.