Операция «Шейлок». Признание (СИ)

Когда она произнесла «имплант», я подумал о том, как путешественник, завершая свое эпохальное плавание, провозглашает собственностью короны всю землю, которую может окинуть взором, водружает королевский штандарт, — а потом его отправляют назад в кандалах и отрубают ему голову за государственную измену.
— Раз уж до этого дошло, расскажите мне все, — сказал я.
— Но вы думаете, что все — вранье, а это правда — это до ужаса правдиво, до полнейшего ужаса.
— Расскажите мне про имплант.
— Он его поставил ради меня.
— В это я могу поверить.
Она расплакалась. По ее щекам стекали огромные слезы, такие же пышные, как и ее обворожительная лепная плоть, окутавшая собой костяк, — лилась колоссальная река накопленных слез, как у задерганного ребенка, безошибочная — теперь даже для меня — примета нежной души. Этот буйнопомешанный каким-то образом нашел себе чудеснейшую женщину, настоящую святую с золотым сердцем, чья самоотверженная жизнь пошла по чудовищно неверному пути.
— Он весь извелся от страха, — сказала она. — Все время плакал. Кошмар. Меня отобьет у него другой мужчина, тот, кому еще по силам «делать это». Меня отобьет у него другой, говорил он. Я брошу его одного, на мученическую смерть, один на один с онкологией — ну разве могла я сказать ему «нет»? Как может Ванда Джейн сказать «нет», когда человек так страдает? Как может медсестра, повидавшая столько, сколько я повидала, сказать, что не надо ставить имплант пениса? Для него это причина бороться за жизнь. Иногда мне кажется, что я одна на свете живу так, как учил Господь наш. Вот о чем я иногда думаю, когда ощущаю, как он вводит это в меня.
— А кто он? Скажите мне, кто он.
— Еще один полоумный еврейский мальчик. Полоумный еврей, с которым живет полоумная шикса. Он дикое, истеричное животное, вот кто он такой. Вот кто я. Вот кто мы. Все дело в его матери.
— Да ну.
— Мать его недостаточно любила.
— Но это же из моей книги, нет?
— Откуда мне знать.
— Я написал книгу, сто лет назад.
— Это-то я знаю. Но я не читаю. Он мне ее подарил, но я ее не читала. Мне нужно слышать слова. В школе это было всего труднее — чтение. Я все время путаю «б» и «в».
— Например, «двойник».
— У меня дислексия.
— Вам пришлось преодолеть много трудностей, верно?
— Правильно говорите.
— Расскажите про его мать.
— Она запиралась от него в квартире. Выгоняла на лестничную клетку. Ему было всего пять лет. «Ты здесь больше не живешь». Вот что она ему говорила. «Ты не наш мальчик. Ты чужой».
— Где это было? В каком городе? И где тогда был его отец?
— Не знаю, про отца он ничего не рассказывает. Говорит только, что мать всегда от него запиралась.
— Но что он такого сделал?
— Как знать? Оскорбление действием. Вооруженное ограбление. Убийство. Неописуемые преступления. Мать, наверно, знала, в чем причина. Он обычно сердился и ждал на лестнице, пока она откроет. Но она из упрямства не уступала, не сдавалась. Чтобы мной командовал пятилетний мальчишка! Грустная история, правда? Потом улица погружалась в темноту. И тогда он терял самообладание. Начинал скулить, как собака, и выпрашивать ужин. Она говорила: «Иди ужинать к своим, ты не мой». Тогда он еще шесть или семь раз молил его простить, и она решала, что он все-таки сломался, и отпирала дверь. Все детство Филипа сводится к этой двери.
— Так вот что сделало его человеком вне закона.
— Да? Я думала, это сделало его детективом.
— Может быть, тем и другим сразу. Рассерженный мальчик под дверью, бессилие берет над ним верх. Несправедливые гонения. Какая злоба должна была вскипать в этом пятилетием ребенке. Какая непокорность должна была зародиться в нем на этой лестничной клетке. Изгой. Тот, перед кем захлопнулись двери. Ссыльный. Монстр для своих родных. Я одинокий и жалкий. Нет, это не моя книга, я так далеко не заходил. Наверно, он взял это из другой книги. Младенец, брошенный родителями на погибель. Вы когда-нибудь слышали про царя Эдипа?
Разве я мог подавить щекочущее чувство обожания, которое внушила мне эта женщина, расположившаяся на моей кровати, когда игриво, с лукавством Мэй Уэст в голосе соблазнительницы, щедрой на любовные сюрпризы, ответила мне:
 
— Милый, про царя Эдипа слышали даже мы, дислексички.
— Никак не пойму, что вы за человек, — сказал я искренне.
— Про вас тоже нелегко понять, что вы за человек.
Повисла пауза, заполненная фантазиями о нашем совместном будущем. Долгая, долгая пауза и долгий, долгий взгляд, с кресла на кровать и в обратном направлении.
— Итак. Как он меня выбрал? — спросил я.
— Как? — засмеялась она. — Вы шутите.
— И все же, как? — Теперь и я засмеялся.
— Посмотритесь когда-нибудь в зеркало. Кого еще он должен был выбрать — Майкла Джексона? Вы двое — просто поверить не могу. Вижу, как вы оба то появляетесь, то исчезаете. Послушайте, не думайте, что для меня все это легко. Это дико странно. Мне кажется, что я вижу сон.
— Да, но он же не полностью… Ему пришлось кое-что проделать.
— Совсем немножко.
И она снова подарила мне ту особенную улыбку, которая, как я уже говорил, была для меня символом эротической магии, — снова медлительно выгнула уголок рта. Даже маленький ребенок, читающий это признание, и тот поймет, что с тех самых пор, как я отодвинул комод и разрешил ей — в таком-то платье! — протиснуться в мой номер, я пытался нейтрализовать ее эротическую привлекательность, гнал прочь сладострастные мысли, которые навевали ее растрепанность, ее поза отчаяния, то, как она распростерлась на моей постели. Не думайте, милая вы моя, что мне это легко давалось, когда вы вполголоса простонали: «Засуньте меня в свой чемодан и возьмите с собой». Но, пока я пил из roman-fleuve[44] о ее бестолковых поисках опекуна среди протестантов, католиков и евреев, то кое-как, в меру своих скромных сил, сохранял максимальный скептицизм. Обаяния, надо признать, у нее было немало, но она владела словом не сказать чтобы виртуозно, и я убедил себя, что в менее экстремальных обстоятельствах (если б, например, приударил за ней в каком-то чикагском баре, когда она работала медсестрой и шлялась по злачным местам), пять минут послушав ее речи, испытал бы неудержимое желание поискать кого-то, кто не начинает новую жизнь на каждом шагу. И тем не менее, с учетом всего вышеперечисленного, ее улыбка оказала на меня воздействие, выраженное в набухании кое-чего.
Я действительно не понимал, что она за человек. Женщина, сотворенная самыми жестокими банальностями в их абсурднейшей форме, лежит в гостинице на кровати, улыбаясь мужчине, у которого есть все резоны держаться от нее подальше, мужчине, которому она никоим образом не пара, и мужчина оказывается в подземном мире с Персефоной. Когда с тобой случаются подобные вещи, испытываешь трепет перед мифологическими глубинами эроса. То, что Юнг называет «неконтролируемостью реальных вещей», а дипломированная медсестра — просто «жизнью».
— Мы не неотличимы, знаешь ли.
— То самое слово. Вот оно, слово. Он его произносит сто раз на дню. «Мы неотличимы». Смотрится в зеркало и говорит: «Мы неотличимы».
— Ничего подобного, — сообщил я ей. — Определенно нет.
— Нет? У вас, может, другая линия жизни? Я занимаюсь хиромантией. Научилась как-то, когда ездила стопом. Я вместо книг читаю ладони.
И тут я совершил самый глупый поступок изо всех, совершенных мной в Иерусалиме или даже за всю жизнь. Встал со своего кресла у окна, подошел к кровати и взял ее за руку, которую она мне протянула. Моя рука в ее руке: в руке медсестры, которая куда только не залезала, в руке медсестры, не знающей никаких запретов, — а она легонько проводит большим пальцем по моей ладони и ощупывает поочередно все ее области, все ее подушечки. На протяжении минуты, не меньше, она говорила только: «Гм-мммм… гм-ммммм», — не переставая дотошно исследовать мою ладонь.
 
— Неудивительно, — сказала она наконец очень-очень тихо, словно боясь разбудить третьего человека на кровати, — что линия головы удивительно длинная и глубокая. Ваша линия головы — самая мощная линия на ладони. Линия головы, в которой преобладает воображение, а не деньги, не сердце, не рассудок и не интеллект. В вашей линии судьбы сильна военная составляющая. Ваша линия судьбы как бы приподнимается на холме Марса. На самом деле у вас три линии судьбы. Очень необычно. У большинства людей нет ни одной.