Операция «Шейлок». Признание (СИ)

Но то, что происходит сейчас, происходит не в книге, и допускать, чтобы такое происходило, нельзя.
— А ну брысь с моей кровати, — сказал я ему, — вон отсюда!
Он, однако, взял в руки «Цили» Аарона и стал мне показывать, как много успел прочитать.
— Настоящая отрава, — сказал он. — Все, с чем борется диаспоризм. Почему вы такого высокого мнения об этом господине, когда нам совершенно не нужны такие, как он? Он никогда не разлучится с антисемитизмом. Это краеугольный камень, на котором он строит весь свой мир. Вечный и непоколебимый антисемитизм. Этот человек непоправимо искалечен Холокостом — почему вы хотите, чтобы люди читали такие книжки, пропитанные страхом?
— Вы не уловили суть: я хочу только, чтобы вы ушли отсюда.
— Я потрясен: вы — и вдруг, после всего, что вами написано, хотите упрочить стереотип еврея-жертвы. В прошлом году я читал в «Нью-Йорк таймс», ваш диалог с Примо Леви. Я слышал, у вас был нервный срыв после того, как он покончил с собой.
— От кого вы это слышали? От Валенсы?
— От вашего брата. От Сэнди.
— Вы и с моим братом поддерживаете контакты? Он об этом никогда не упоминал.
— Входите. Прикройте дверь. Нам нужно много о чем поговорить. Мы с вами десятки лет сплетены воедино, между нами тысячи соединительных звеньев. Вы даже знать не желаете, как все это необычно, да? Хотите только одного — избавиться от этой связи. Но она уходит корнями в давние времена, Филип, еще во времена «Ченселлор-авеню-скул»[31].
— Вот как? Вы учились в «Ченселлор»?
Он тихо пропел нежным баритоном — до жути знакомым мне голосом — несколько тактов из гимна «Ченселлор-авеню-скул», слова, написанные в начале тридцатых годов на мелодию песни «Вперед, Висконсин». «Мы тут рук не покладаем… наша цель — всех побеждать… Мы доверье оправдаем… тра-ля-ля, ля-ля-ля…» И грустно улыбнулся мне, искривив лицо в скорбной гримасе.
— Помните регулировщика, который переводил вас через перекресток Ченселлор и Саммит? Тысяча девятьсот тридцать восьмой год, когда вы пошли в приготовительный класс. Помните, как его звали?
Пока он говорил, я оглянулся на лестничную клетку и там, к своему облегчению, увидел ровно того, кого искал. Он мешкал на площадке: невысокий, коренастый, без пиджака, брюнет с короткой стрижкой и невыразительным, как маска, лицом, — но, может, оно кажется таким только издали? Он взглянул в мою сторону, уже не пытаясь скрыть, что присутствует здесь и тоже учуял нечто подозрительное. Да, это полицейский в штатском.
— Эл, — снова заговорил Пипик, откинувшись на подушки. — Его звали Эл, — тоскливо повторил он.
Пока Пипик бормотал, лежа на кровати, полицейский, хотя я не сделал ему никакого знака, двинулся по коридору к распахнутой двери, у которой я ждал.
— Вы подпрыгивали, чтобы дотронуться до его рук, — напоминал мне Пипик. — Он широко расставлял руки, чтобы остановить движение, а вы, малыши, переходя улицу, подпрыгивали и трогали его руки. Каждое утро: «Привет, Эл!» — и прыг! И касались его рук. Тысяча девятьсот тридцать восьмой. Помните?
— Конечно, — сказал я и, когда полицейский подошел ближе, улыбнулся ему: мол, он тут нужен, но ситуация пока под контролем. Он наклонился к моему уху и что-то пробубнил. Говорил он по-английски, но с таким акцентом, что его негромкие слова вначале прозвучали неразборчиво.
— Что? — шепнул я.
— Хотите, я у вас отсосу? — прошептал он в ответ.
— Ой, нет… спасибо, нет. Обознался. — Я вошел в номер и захлопнул дверь. — Извините за вторжение, — сказал я.
— Помните Эла? — спросил Пипик.
Я сел в мягкое кресло у окна, не вполне понимая, что еще теперь делать, когда я заперт вместе с ним.
— Пипик, вы какой-то бледный.
— Простите, что вы сказали?
— Вид у вас ужасный. Вид у вас больной. Эта затея вам не впрок — у вас вид человека, который сильно влип.
— Пипик? — Он привстал на кровати. И презрительно спросил: — Вы меня Пипиком назвали?
— Не принимайте близко к сердцу. Как еще мне вас называть?
— Хватит пустых слов — я пришел за чеком.
 
— Каким чеком?
— Моим чеком!
— Вашим? Я вас умоляю. Пипик, вам еще никто не рассказывал про мою двоюродную бабушку из Данбери? Старшую сестру моего деда по отцу. Вам еще никто не рассказывал про нашу бабушку Гичу?
— Я хочу получить чек.
— Вы прознали про регулировщика Эла, кто-то научил вас словам гимна «Ченселлор» от начала до конца, значит, вам пора узнать и про Бабу Гичу, старейшину нашего клана, и как мы ездили к ней в гости, и как мы ей звонили, когда возвращались от нее живые и невредимые. Вы так интересуетесь тридцать восьмым годом — а это примерно сороковой.
— Вы не меня обкрадываете, украв этот чек, вы не Смайлсбургера обкрадываете — вы обкрадываете еврейский народ.
— Я вас умоляю. Просто умоляю. Хватит. Баба Гича тоже была еврейка, знаете ли. Так что послушайте. — Не решусь утверждать, будто я вообще понимал, что делаю, но я сказал себе: если я просто перехвачу инициативу и начну говорить без умолку, то так его утомлю, что от него ничего не останется, а затем буду действовать дальше… Но как действовать? — Баба Гича выглядела настоящей иностранкой, словно только-только приехала из Старого Света, она была дородная, властная и неугомонная, носила парик, шали, длинные темные платья, и поездка в Данбери к ней в гости превращалась в совершенно необычную экспедицию — мы оказывались словно бы не в Америке.
— Мне нужен чек. Немедленно.
— Пипик, хватит попискивать.
— Отвяньте с вашим Пипиком!
— Тогда слушайте меня. Это интересно. Примерно раз в полгода мы рассаживались по двум машинам и ехали на выходные к Бабе Гиче. Ее муж был шляпником в Данбери. Раньше он работал в Ньюарке на фабрике Фишмана вместе с моим дедом, который тоже одно время был шляпником, но, когда фабрики головных уборов переехали в Коннектикут, Гича и ее семья переселились вместе с ними в Данбери. Лет через десять муж Гичи в нерабочее время вез партию готовых шляп на склад, застрял в лифте и погиб. Гича осталась одна, и потому два-три раза в год мы все ездили на север с ней повидаться. В те времена дорога до Данбери отнимала пять часов. Тетки, дядья, кузены, моя бабушка — все мы набивались в машины, ехали туда вместе, возвращались обратно тоже вместе. Пожалуй, это было самое еврейское, самое идишское событие моего детства — казалось, углубляясь на север, до самого Данбери, мы доезжали до легендарной Галиции из нашего прошлого. Дома у Бабы Гичи царили уныние и неразбериха: лампочки тусклые, на плите вечно что-то варится, надвигаются болезни, то и дело назревает какая-то новая трагедия, а местная родня совершенно не походила на ту энергичную, здоровую, американизированную компанию, которая прибывала туда на новеньких «студебеккерах». Баба Гича так и не оправилась после того, как ее муж погиб в аварии. Каждый раз была уверена, что по дороге к ней мы разобьемся на машине, а когда мы не разбивались, не сомневалась, что нам суждено разбиться на обратном пути, и потому установился обычай: вернувшись воскресным вечером домой и только что войдя в переднюю, мы прежде, чем сходить в туалет или снять пальто, должны были позвонить Бабе Гиче и успокоить ее — мол, мы еще живы. Разумеется, в те времена в нашей среде междугородний телефонный звонок был чем-то неслыханным — никто даже не мечтал звонить по междугородке, кроме экстренных случаев. И все же, когда мы возвращались домой от Бабы Гичи, пусть в самый поздний час, моя мать поднимала трубку и, словно действовала без всякой задней мысли, звонила на телефонную станцию, просила соединить по междугородке с номером Бабы Гичи в Коннектикуте и пригласить к аппарату Мойше Пипика лично. Мама держала трубку в руке, а мы с братом прижимались к трубке ушами: очень уж занятно было слышать, как гойская телефонистка пытается выговорить «Мойше Пипик». Она вечно перевирала это имя, а моя мать, которая блестяще проделывала этот трюк и удостаивалась похвал от всей родни, — моя мать совершенно спокойно, совершенно внятно произносила: «Нет, барышня, нет, пригласить к аппарату Мой-ше Пи-пи-ка… Мистера Мойше… Пипика». И когда телефонистка наконец-то выговаривала это имя относительно правильно, мы слышали, как в трубку врывался голос Бабы Гичи: «Мойше Пипик? Его тут нет! Полчаса как ушел!», — и тут же — бам-м, бросала трубку, а то еще телефонная компания догадается о нашей проделке и засадит нас всех в тюрьму.