Красное Село. Страницы истории

Мы не знали, когда кончатся маневры, но знали, что кончатся они подле военного поля и что после маневров на поле будет Высочайший смотр всем войскам Красносельского лагеря и после смотра производство юнкеров в офицеры. Блуждая по полям и лесам, мы все ожидали, когда увидим где-нибудь вдали темные шапки Дудергофа и Кирхгофа и станем выходить на военное поле.
Мы вставали со светом, в четыре часа утра. Бивачное поле курилось сырыми дождевыми туманами. Мы вылезали из низких палаток, где за ночь угрелись животным теплом, и разбирали их. Мы стаскивали солому, на которой спали, зажигали ее и сходились у этих костров и грели подле них застывшее за ночь тело, сушили непросохшие рубашки и шинели. С края бивака у речки дымили кухонные костры. Училищная прислуга кипятила в чайниках воду для сбитня, мы стояли подле и пили из кружек сбитень и жадно ели булки, а чаще ломти черного хлеба с куском холодного вареного мяса. Потом мы начищали котелки песком и катали шинели, заправляли палаточное полотнище, полустойку и колья, укручивали палаточной веревкой и строились. Над нами низкое серое небо, сумрачно и кисло, по-осеннему неприютно в полях. Холодный частый дождь сыплет косыми струями. Намокшая скатка тяжело давит плечо, растирает в кровь. Набухшие, у многих сбитые сапоги через мокрую портянку мнут ногу и больно ступить первые шаги. Мы вытягиваемся в колонну. Если шли по грунтовой раскисшей дороге, то разрешалось идти не в ногу, но как только выходили на шоссе, сейчас же подтягивали приклады, кто-нибудь из офицеров „подсчитает“ ногу, и мы шли в ногу широким юнкерским шагом. Тогда „на ремень“ не носили: ружейный ремень был только для украшения, а не для носки, мы несли ружье на плече и по команде перекладывали иногда ружья „на правое плечо“…
А как-то раз мы вошли в колонну авангарда вместе с Атаманским полком. Кавалерия должна была идти на версту впереди нас. Взял полк рысью удаление и пошел шагом. Оглянулся командир полка – наш батальон „на хвосте“ полка, полк пошел рысью. Прошел версты две и снова пошел шагом. Мы шли по шоссе к Царскому Селу. Опять командир полка оглянулся и видит: батальон снова у него „на хвосте“. Тогда генерал… подъехал к командиру батальона и опросил:
– Сколько верст вы делаете в час? Я переменными аллюрами не могу уйти от вас.
– Когда юнкера идут по шоссе – то делают не менее семи верст в час…
– Однако тогда мне придется идти почти все время рысью, чтобы уйти от вас.
Но он так и не ушел. Когда подходили к биваку у Царского Села, наш батальон входил на бивак почти одновременно с полком.
Мы шли часами, делая положенные привалы. Переходы иногда были очень большими. Мы делали по 35–40 верст в день. Мы не высыпались, намокли, устали до последней степени, мы были голодны. Мы доходили до полного одурения. Пригреет вдруг прорвавшееся между туч солнце, идешь в рядах и спишь с открытыми глазами, спишь по-настоящему, даже и сны видишь. Толкнет кто-нибудь из соседей, или сам споткнешься о камень, и с удивлением не узнаешь, где же идешь? Когда засыпал – шли полями, теперь сосновый лес кругом. Как море, шумят вековые сосны. В лесу чухонская бедная деревушка.
– Стой! Составь! Вольно, оправиться!
Все сейчас же ложатся на мокрый мох, на мокрые кусты черники, под пахнущие смолою сосновые ветви и засыпают мгновенным сном, чтобы через десять минут внезапно по команде „встать“ проснуться и стать за ружейными козлами. И не соображаешь: „Кто мы?.. Где мы?.. Когда все это кончится?“.
– В ружье!.. Равняйсь!.. Ружья вольно!.. Шагом марш!..
Я бодрился сколько мог. В ногу – так с носка. Не в ногу, так с поднятой головой и круто подобранной винтовкой. Отсталых у нас не было. Это было не принято. Считалось позором. Свои же товарищи засмеяли бы того, кто отстанет.
– Баба! Нюни распустил!.. Маменькин сынок! Таких в детской колясочке няне возить! Павловская институтка! Роту позорите!..
Ну и тянулись.
Жаль было смотреть на юнкеров Инженерного училища. Мы были втянуты в ходьбу – им такие переходы были не под силу. Все больше их наполняло свою и нашу лазаретные линейки, и много тянулось за их ротою чухонских нанятых таратаек с ослабевшими юнкерами.
 
Но тяжелее всего были ночлеги. Часам к шести мы становились на бивак. Сейчас же с математическою точностью – за этим следили портупей-юнкера – разбивали бивак, в струнку провешивали стойки палаток, натягивали полотнища. Нам подвозили по снопу соломы для подстилки, мы разувались, раздевались и, если не было дождя, развешивали рубашки на просушку. Теперь бы поесть горячего. Походных кухонь тогда еще не знали, они появились два года спустя, и за нами на обывательских крестьянских подводах возили тяжелые медные котлы. Подводы с котлами почти всегда застревали где-нибудь в дороге, артельщик не мог вовремя получить мяса, в сырую ненастную погоду прислуга долго не могла развести костры, и очень часто обед поспевал лишь часам к двум ночи, когда юнкера, угревшись друг подле друга, закутавшись с головою в мокрую шинель, спали крепким сном.
Тщетно дежурный по роте ходил в ночной темноте по биваку, открывал полы палаток и кричал:
– Господа, пожалуйте на обед!
Ему злобно отвечали:
– Ступайте к черту с вашим обедом! Только холод в палатку напускаете.
Редко кто возьмет котелок и ложку и, накинув шинель, босой, в одном белье, выйдет на сырость и холод августовской ночи, чтобы у ротного котла в полусне до отвала наесться пахнущими дымом щами.
Какая была радость, когда бивак оказывался подле богатой, большой деревни. Как-то мы стали на ночлег подле богатой немецкой колонии Кипень. Немки-колонистки принесли в больших корзинах сдобные, пухлые, на молоке замешенные булки с рыжевато-красной тонкой хрустящей корочкой сверху, с приставшими снизу соломинками. Таких булок я уже никогда в жизни не ел.
А наутро мы прошли Старые Скворицы, потом показалось Русское Капорское, где стояли гусары, Мухолово, Овраги и вдруг, выходя из деревни, увидали широкое поле и за ним знакомую, черную, будто родную шапку Дудергофа.
Пушечная канонада разгоралась с обеих сторон. Сражение начиналось. Мы вышли на поле и построились по-ротно в две линии. Последний день маневров настал.
…После отбоя батальон с музыкой и песнями вернулся в бараки и стал в палатках на поле подле кегельбана. Свои бараки и постели мы уступили гостям – юнкерам Инженерного училища.
На другой день была дневка. Вечером мы репетировали церемониальный марш к завтрашнему Высочайшему смотру.
Войска лагерного сбора проходят церемониальным маршем по военному полю. 25 июля 1913 г.
Перед вечером пришел ко мне из второй роты Владимир.
<…>
Производство в офицеры
Как все это было давно – пятьдесят лет тому назад, – а стоит передо мною как живое, и как будто сейчас я все это вижу перед глазами. Ясный, приветливый, осенний день. Бледно-голубое небо, чистое, без облаков и поутру легкий холодок. Серебрится роса на траве, поросшей на военном поле и покрытой осенними желтыми цветами одуванчиков. Мы промерзли в палатках. Цыганский пот прошибает нас сквозь тонкие суконные парадные мундиры с галуном. Мы по-лагерному – в бескозырках, в скатках, при шанцевом инструменте, с ярко начищенными котелками на концах скаток. Только что прошли мы церемониальным маршем развернутым фронтом рот, держа ружья „на пле-чо“, мимо Государя, и еще звучит в ушах звонкий ответ на Государево:
– Спасибо, господа!
– Рады стараться, Ваше Императорское Величество!
Гулко бьет турецкий барабан, и веселый скорый „Марш Радецкого“ несется вслед за нами. Кто-то другой, должно быть, „констаперы“, громко кричит под музыку. Мы прошли хорошо. Мы сами это чувствуем. Широк был вымаханный за маневры шаг. Левый фланг не завалил. Мы чувствовали, что „нога“ была „одна“… Мы вытянулись во взводную колонну, взяли „ружья вольно“, но вместо того, чтобы заходить правым плечом мимо Кавелахтского стрельбища, мы зашли левым плечом к Лабораторной роще, построили резервную колонну, остановились и составили ружья. Из рощи появились артельные подводы и служители со щетками, сапожной смазкой и тряпками.