Подъем (СИ)

— Обязательно, как только достигну поставленной цели.
— Только не вздумай испортить момент своей пошлостью! Мы продержались две минуты, общаясь, как нормальные люди!
— Если бы ты не воспринимала в штыки каждое мое слово, общаться было бы куда проще… И я вовсе не собирался зазывать тебя в свою постель.
— Ты же не хочешь сказать, что влюбился? — округляю глаза в притворном ужасе.
— Нет, — не знаю почему, но его смех вызывает во мне желание, отвесить ему оплеуху. — Но я готов пересмотреть свои взгляды. Пожалуй, я бы перезвонил тебе наутро, согласись ты тогда на мое предложение.
— Это такой своеобразный способ порадовать женщину комплиментом?
— Всего лишь попытка признать собственное заблуждение. Если ты согласишься еще на одно свидание, обещаю не смущать тебя своей прямолинейностью…
* * *
— Господи, закрой занавески! — накрывая лицо одеялом, стонет Иванова, взывая к моей человечности. — Наверное, бармен подмешал в мой бокал яд!
— В какой конкретно? Владельцу придется пополнить свои запасы после твоего набега на их винный погреб, — плюхаясь на пустующее рядом с ней место, довольно потягиваюсь на шелковых простынях. — Боже! Да вы извращенцы! Как я раньше не замечала зеркала на твоем потолке?
— Не все в этом мире используют спальню лишь для крепкого сна, — устраиваясь на боку, улыбается моя помятая подруга. — Я ведь не сделала ничего плохого? Пообещай, что подыщешь себе другого ухажера. Я больше не смогу смотреть на Титова, не заливаясь краской!
— Что ты! Ты произвела фурор! По всем законам жанра, ты чуть не испортила обивку его дорогого салона! — принимая беспечный вид, еще больше привожу ее в ужас. — Пока он нес тебя по лестнице, ты без умолку трещала, что не будь у тебя кольца на пальце, ты бы не позволила ему пройти мимо.
— Нет! Ужас, — она вновь скрывается под простыней, ругая себя за несдержанность. — Давай, подыщем тебе какого-нибудь банкира?
— Нет уж, теперь я решительно настроена отравлять твою жизнь мелькающим перед глазами Сергеем…
— Да ладно! Только не говори, что вы осквернили диван в моей гостиной? — кажется, всерьез веря в возможность нашего уединения за стеной своей комнаты, округляет она глаза. — Даже я бы не решилась на такое!
— Дурочка! Я согласилась на еще один ужин. Но это вовсе не значит, что я готова выпрыгнуть из платья по первому его зову, — предрекая ее дальнейшие расспросы, сажусь, подкладывая под спину подушку.
— Ладно, но знай, что я не стану тебя осуждать! Любое соитие вполне уместно, если при этом не пострадает моя мебель… Маш, может, поищешь в аптечке какое-нибудь обезболивающее? Голова сейчас разлетится вдребезги…
Когда я добираюсь до дома, солнце уже безжалостно палит, вызывая испарину на моем позвоночнике. К огромной зависти подруги, я пребываю в весьма приподнятом настроение, отчего-то улыбаясь, как сумасшедшая, каждой мелочи, что заполняет мой день. Семен, вдоволь насытившийся вниманием моих родителей, весь вечер проводит в комнате, совершая ревизию среди игрушечных машинок, к котором он питает огромную слабость. Я же забираюсь с ногами на свою кровать, пытаясь отыскать в электронной библиотеке роман, за чтением которого я, наконец, смогу выбросить из головы навязчивый образ мужчины, вихрем ворвавшегося в мою жизнь. Когда же ни одна аннотация не вызывает во мне отклика, я отбрасываюсь на подушки, даже не думая убирать с лица свою довольную улыбку. Знаете, к какому выводу я пришла? За всей этой отталкивающей бестактностью, чрезмерной горячностью и приводящей в ступор резкостью еще возможно отыскать что-то куда более привлекательное… И даже если когда-то мне придется пожалеть о своем любопытстве, пожалуй, я готова рискнуть и все же позволить себе начать поиски не тронутой цинизмом частички души Сергея Титова.
Как часто в своей жизни мы совершаем ошибки, расплата за которые неминуемо следует по пятам? Переступаем через собственные желания, теша себя заверениями, что иначе поступить невозможно, чтобы после корить себя за проявленное малодушие и, сцепив зубы, устранять учиненные разрушения. Имеем ли мы право распоряжаться жизнью собственных детей, лишая их возможности самостоятельно принимать решения, считая, что общение с теми, к кому ваш малыш тянется всеми фибрами своей души, недопустимо, лишь потому, что с высоты прожитых лет нам отчетливо видно, что подобные связи губительны? Теперь я смело могу ответить, что порою черствость и категоричность принесут куда более положительный результат, чем податливость и неуемное желание поступать по совести.
 
— Не буду! Я не хочу есть кашу, мама! — заходясь в истерике и топая ногами по полу так, словно он не будущий третьеклассник, а посетитель ясельной группы детского сада, отказывается от завтрака сын. — Почему я должен ее есть?
— Потому что она полезна, Семен, — пытаюсь говорить, как можно мягче.
— Я хочу печенье!
— Это не еда. Будь добр, вернись за стол, — уже с трудом сдерживаю негодование, раздражаясь от не прекращающего визга. Наверное, я плохая мать, раз не способна повлиять на собственного ребенка?
— Папа никогда меня не заставляет! — покраснев от собственного крика, Сема никак не может совладать с дыханием, с трудом выдавая свои мысли. — Тебе все равно: нравиться мне или нет! Я уже не маленький! Могу я сам выбирать, чем мне завтракать?
— Вернись за стол! — я встаю со своего места, наверняка выглядя устрашающе, указывая пальцем на пустующий напротив стул. — Немедленно!
— Нет! Ты меня не любишь! Я не хочу с тобой жить! — падая на диван и безостановочно колотя кулачками о подушку, обрушивает на меня свое недовольство. — Не хочу! Пусть лучше папа меня заберет!
— Отлично! Может быть позвоним ему прямо сейчас? Пожалуешься, как тяжело тебе приходиться! Как я заставляю тебя нормально питаться, как ты устраиваешь истерики, не желая прибирать за собой беспорядок, как ты отказываешься готовиться к школе, как огрызаешься и совершенно меня не слушаешь? Давай, это ведь так по-взрослому! — протягивая ему свой мобильный, все же перехожу на крик. — Я дико устала Семен! Устала от наших с тобой препирательств! Неужели, я требую чего-то непосильного?
— Да! — Сема безжалостно растирает свой нос, размазывая влагу по своему лицу, глядя на меня с хорошо читаемой обидой в карем взгляде.
— Тогда звони! Только не думай, что после этого я буду относиться к тебе, как к взрослому! Настоящий мужчина никогда не станет обижать собственную мать, а после трусливо прятаться за спину отца!
— Я не трус! — возмущается он, вскакивая с дивана.
— Тогда и веди себя подобающе! Перестать уже реветь и усядься, наконец, на стул!
Ребенок замирает, все еще душимый рвущимися из груди всхлипами, но так и не собирается идти у меня на поводу. Его плечи потряхивает, нос покраснел и распух, а по щекам все еще продолжают бежать соленые дорожки. Я делаю глубокий вдох, на секунду прикрывая глаза и медленно подхожу к его хрупкой фигурке, устраиваясь на корточках перед ним. Взяв в свои руки его дрожащие ладошки, я и сама с трудом сдерживаю слезы:
— Сема, я очень тебя люблю. Люблю больше всего на Свете. И я не пытаюсь тебя обидеть, не совершаю чего-то назло… Я просто хочу, чтобы ты понял, что все, что я делаю, я делаю лишь для того, чтобы ты вырос здоровым воспитанным человеком.
— Тогда почему ты меня ругаешь?
— Потому что любовь — это не только постоянное поощрение. Я не могу каждый раз закрывать глаза на твое баловство или позволять тебе забывать о правилах…
— Папа никогда на меня не кричит! — вырывая свои пальчики из моего слабого захвата, упирается сын. — Не требует собирать игрушки, вместе со мной играет в приставку и не варит овсянку!
— Если бы папа мог находиться рядом всегда, он бы так же, как и я, делал тебе замечания…
— Нет! С ним все по другому!
— Дело ведь вовсе не в завтраке. Это мелочь, пустяк… Проблема в том, что ты перестал ко мне прислушиваться. Разве я в чем-то перед тобой виновата? Чем я заслужила такое к себе обращение?