Снежный пепел (СИ)
— Где Алёна? — рявкаю на ее мать, та вздрагивает и удивленно пялится на меня. — Куда она ушла?
— Откуда мне знать? — шипит привидение на кровати, но мне не жаль эту женщину. Она все нервы вымотала моей синеглазке. — Я не просила приезжать! Пошли все вон!
Я прохожу в комнату, у окна стул стоит, резко отодвигаю его, нарочно создавая шум. Я не собираюсь сюсюкаться со стервой, которая не достойна носить звание матери.
— Слушай внимательно, — произношу твердо и уверенно, глядя прямо в глаза женщине. — Если с Алёной случится что-то, то ты пожалеешь. Выкину к хренам все лекарства, которые ты украла, имею право, я заплатил за них. Доживешь свои дни в мучениях, как того заслуживаешь. Где Алёна?
Моя грубость успокаивает мегеру, она отодвигается к стене, прикрываясь подушкой, с опаской поглядывая на стол, где свалены коробки с лекарствами и шприцы.
— Мы поссорились, и она ушла, — быстро произносит и закрывает глаза.
— Алена — это самое лучшее, что случилось в твоей жизни. Это самый чистый человек, из всех людей, которых я встречал в своей жизни. И я за нее горло перегрызу. Ты радоваться должна, что она есть у тебя. А ты не ценишь, нервы ей мотаешь. Девчонка угробляется на двух работах, о себе забывает, только чтобы жизнь тебе продлить, а ты этого не ценишь. Больше ты ее не увидишь, я не позволю мучить мою Аленку.
— Я ее не просила…
— А ее не нужно просить. Она для любимых людей все сделает, что может. И даже что не может. Но тебя больше нет в списке ее любимых людей.
Ухожу, хлопнув дверью. Эта тетка ни грамма уважения не заслуживает, не понимаю, почему Аленка так ее опекает. Хотя да, мать все-таки. У меня приемная мать, и то любит меня в сто раз больше, чем эта… даже не знаю, как назвать ее. Если я и был излишне груб, прощения просить не собираюсь. Обойдется.
Дождь усилился, я уже жалею, что потратил целых десять минут на эту особу. Но теперь знаю, что сиделка справится, если не будет церемониться с ней и потакать капризам. Завтра позвоню Гриню, попрошу отправить медсестру на такси, дам адрес, и сам встречу ее здесь, дам распоряжения, заодно и заплачу. Денег не пожалею. А Алену увезу сразу в город, нечего ей здесь делать.
Еду в деревню, надеясь, что моя девочка уже пьет горячий чай в теплом доме у деда. Из-за ледяного ливня видимость плохая, но я замечаю одинокую сгорбленную фигурку на обочине, которая еле передвигает ноги. Алена!
Она даже не слышит меня, пытаюсь растормошить ее, но она только улыбается и не может открыть глаза. Улыбка будто примерзла к ее губам. Она почти без сознания, обмякает в моих руках. Маленькая моя!
Устраивая ее на переднем сидении, лихорадочно вспоминаю, что делать в такой ситуации. Укрываю ее своей курткой, включая печку на полную и пытаюсь напоить горячим кофе, который час назад она же мне и наливала в термос. Аленка делает пару глотков и смыкает губы так, что все льется мимо. Она откидывается на спинку кресла и замирает. Мне хочется рыдать от бессилия. Я боюсь потерять мою синеглазку!
Мчусь в деревню, даже не смотрю на спидометр. Там дед, он поможет, я знаю. Чуть не пролетаю мимо поворота на знакомую улицу, останавливаю машину у старых деревянных ворот, даже не глушу мотор. Вытаскиваю девушку из салона. И вдруг она открывает глаза, смотрит мне в лицо, отодвигая куртку, которой я ее закрываю от ледяных струй.
— Саша-а-а-а… — тянет руку к моему лицу, а я тороплюсь в дом, в тепло.
Уже и Михалыч увидел нас, открывает настежь дверь, спрашивает, что случилось, а потом носится по дому, раздавая распоряжения.
— Раздевай ее. Все снимай, и в одеяло заворачивай. Я сейчас штуку одну ей сделаю, напоить надо будет. А потом в баньку отнесешь, я топил как раз, попаришь.
Хорошо сказать — раздевай, дед думает, что у нас уже настолько близкие отношения, а я еще не видел девушку без одежды.
— Алёнушка, — тормошу ее, стягивая верхний слой одежды, насквозь пропитанный влагой. — Может ты сама разденешься… как-нибудь?
— Да… — шепчет Алена, но даже руками не шевелит, просто смотрит на меня. Уже хорошо, сознание возвращается.
Стягиваю прилипшие к ногам джинсы, отбрасываю в сторону, туда же летят и кофта с футболкой. Осталось снять нижнее белье, но у меня смелости не хватает. Никогда такого не было, столько раз сдергивал эти вещички, без зазрения совести, а тут растерялся.
— Сними… мокро, — стонет Алёна, лукаво сверкая синевой глаз. Уже пришла в себя, хитрая. Дразнит будто.
— Ладно, потом не жалуйся, — отвожу глаза, насколько это возможно, наощупь стягивая прохладные влажные вещички. Заворачиваю девушку в толстое одеяло, беру ее на руки. Неожиданно признаюсь, касаясь поцелуем холодных губ:
— Я думал, что теряю тебя, маленькая моя…
Разминаю окоченевшие пальцы, когда входит дед с железной кружкой в руках. Он помогает поить Алену, ее колотит крупная дрожь, зубы стучат о край посудины, но получается. Так сильно медом пахнет и молоком.
— Так, теперь рассказывайте, что приключилось?
Я рассказываю от начала до конца. Михалыч мрачнеет, кусает седой ус.
— Вот же неугомонная! — ругает дочь, подхватывается с дивана и идет к двери. — Поеду к ней. Заночую там, а вы тут сами уж… баня готова, попарь внучку, надо холод из тела выгнать. Там ужин на плите. Разберетесь.
— Завтра медсестра приедет, будет ухаживать за вашей дочерью, — говорю деду, но тот головой качает.
— Никто не справится с Лидой. Я сам теперь. До конца…
Старик вытирает рукавом выступившие слезы. Мне жаль его, у него дочь умирает. И неважно, что она стерва.
— Справится, Михалыч, — опускаю Аленку на диван, а сам подхожу к деду, хочется успокоить его. — Она в тюрьме работала, а там похлеще кадры.
Старик уезжает на своей раздолбанной «семерке», отвергает мое предложение отвезти его в городок. Я загоняю свою машину во двор, закрываю ворота за дедом. Потом звоню Гриню, договариваемся на завтра встретиться, сказал, что сам привезет сиделку к вечеру.
Потом дозваниваюсь до соседки, у которой оставил Ромку, прошу еще посидеть с псом, обещаю щедрые гостинцы привезти, за одолжение. Та и довольна. Придется купить ей торт, который любит, да конфет и по банке элитных кофе и чая. Балую иногда старушку, она потом наслаждается, месяцами смакуя любимые напитки.
Аленка нацепила дедовы шерстяные носки и уже носится в одеяле по дому, доставая из шкафа банные полотенца.
— Ну что, идем париться? — заглядывает мне в глаза, когда я ловлю ее, чтобы поцеловать.
— Алён, я тебя отнесу, а сам потом, понимаешь ведь…
— Понимаю, что ты трусишь, — звонко смеется проказница, тянет меня к выходу за руку. — Мне срочно нужно пропарить тело, иначе воспаление легких получу. Это я как врач тебе говорю.
Ну что поделать? Идем париться.
Глава 39
Алёна
Меня потряхивает, но скорее уже от предвкушения. Дождь прекратился, и Саша несет меня в баню, так же, прямо в одеяле.
— Ну, сейчас я тебя напарю, крошка моя синеглазая, — шепчет в ушко, а мне и так жарко, будто уже нахлестали ароматными вениками.
Дедушка уважает банные традиции, всегда припасает разные веники по весне, ставит квас, чтобы после жаркой баньки охладиться с наслаждением. А потом соседей зовет, устраивая банные посиделки. И саму баню выстроил, добротнее, чем дом, большая и светлая, с теплым предбанником.
Вдыхаю дивный аромат дубовых и березовых веников, который просачивается в предбанник. На столе уже стоит запотевший стеклянный кувшин с темно-коричневой жидкостью. Мама и своему отцу планы спутала сегодня. Но все равно, и банька с вениками, и квас невостребованными не останутся.
Смотрю, как раздевается Саша, хочу ему помочь, но тогда одеяло упадет с моих плеч, обнажая. Глупо, конечно, но я стою возле дивана, не зная, как поступить.
— Может, ты сама? Попаришься? — предлагает Саша, но я отрицательно мотаю головой, некуда уже тянуть.
Решив стать храброй девочкой, скидываю одеяло и шагаю к двери в баню, потянув за руку своего мужчину. Я не смотрю на него, неловко немного.