Мой истинный враг (СИ)
– А. Это уважительная причина. Но пообещай, что мы сходим куда-нибудь.
Нет, ну как можно жить с таким огрызком мозга в голове, а?
– Конечно, – улыбается Бекка и кивает. – Обязательно.
Когда Гейл уходит, Ребекка вздыхает с облегчением. Она чешет затылок и смотрит в сторону столика, за которым сидит Мэтт. Отчего-то ей становится смешно от выражения его лица. Мэтт делает вид, что совершенно спокоен, но то, каким взглядом он гипнотизирует бутылку пива в своей руке, говорит об обратном. Сжатые в кулак пальцы, хмурые брови, стиснутые в полоску губы…
– Хей, – Ребекка приземляется на свое место напротив него. – А где Эстер и Бретт?
– Уехали. Бретта словно кто-то за задницу укусил.
Он все еще не смотрит на Ребекку, а та вдруг понимает, что они вдвоем на территории, не имеющей отношения к дому. Плохая новость в том, что в эту самую минуту Мэтт какого-то хрена оказывается необычайно красивым. Новость еще хуже – Ребекку совершенно не напрягает быть здесь с ним вдвоем.
– Ладно, – ей больше не хочется пива, поэтому она присасывается к стакану с соком, который изначально был куплен для нее. – Спасибо, кстати.
Слова слетают с языка так неожиданно, что она и сама удивленно моргает. Мэтт поднимает на нее глаза и вопросительно изгибает брови:
– За что?
Ребекка допивает остатки сока и кивает в сторону того места, где она только что разговаривала с Гейлом.
– За то, что не стал подслушивать.
* * *– Мое желание, – Мэтт становится рядом с машиной и от волнения не может говорить. Ребекка застывает, открыв рот. На улице достаточно холодно, и пар из ее рта не дает Мэтту сосредоточиться. У него перед глазами все еще стоит картина того, как чужой парень прижимает ее к себе, как собственность. Его чуть не пришибло злостью зверя и своей собственной, помноженной натрое из-за невозможности что-либо сделать. Еще труднее было не дать себе засыпать Ребекку вопросами о том, что это за придурок, который думает, что может обнимать ее на глазах у всех. Потому что это нечестно. Потому что Мэтту нельзя, а ведь это его волк выбрал Ребекку, как пару.
– Ладно, – она прячет руки в карманы. – Говори.
– Обними меня.
Он дает девушке время подумать.
Он знает, что это значит для нее, поэтому готовится к тому, что его сейчас пошлют, а в лучшем случае – просто откажут. Она не обязана, на самом деле. Это как брать человека на «слабо» и надеяться, что он купится. Она не обязана.
Ребекка несколько секунд смотрит на него, вскинув брови. Ее рот все еще открыт, и это все еще проблема. Для Мэтта это проблема, естественно.
А потом она улыбается.
– О’кей! – она преувеличено взбудоражена. Мэтт чувствует запах ее неловкости и злости, и второй аромат острее, ярче, от него голова идет кругом. – Как два пальца! Иди сюда, здоровяк!
Она раскрывает объятия.
Мэтт делает шаг назад и уточняет:
– Не так, – он слышит, как сердце девушки пропускает удар. – Мне не нужны бро-объятия.
Ребекка делает вдох:
– А как тогда?
– Долго.
– Мэттью, ты наглеешь.
– А ты можешь просто не сдерживать слово – я не заставляю тебя.
Он пожимает плечами и ждет.
Слушает, как его человек дышит – с хрипотцой, юношеским психом и неловкостью. Она сжимает и разжимает кулаки, неловко топчется на месте. Мэтт практически видит, как крутятся шестеренки в ее голове. Пустая парковка, один автомобиль и никого вокруг. Хотя, нет, кое-кто есть. Мэтт. Мэтт, который от нее зависим, Мэтт, у которого ломка с тех самых пор, как он впервые ее увидел. Мэтт, который каждый раз при виде нее начинает задыхаться.
– Ладно.
Ребекка подходит на шаг, вынимает руки из карманов и ждет, когда Мэтт приблизится.
Он не очень-то верит своим ушам сейчас (и своему счастью тоже). Он медленно подходит. Волк широким мазком языка облизывает внутреннюю сторону ребер. Потерпи, мохнатый. Потерпи. Три секунды. Две. Одну. Умоляю.
Боже.
Ребекка поднимает одну ладонь и кладет ее на его грудь – прямо под сердцем. Оно сходит с ума в этот момент. Нет, не так – два сердца сходят с ума. Одно у него в груди, а второе – под кожей, в венах, там, куда человеку не дотянуться. Оно сходит с ума, потому что зверь, он как Хатико, верный, и от близости Ребекки он живет и подыхает одновременно.
Мэтт превращается в камень.
Наверное, он вообще не дышит сейчас и даже не моргает, и Ребекку это, кажется, пугает, потому что она поднимает на него глаза – слегка испуганные, но по-прежнему прекрасные, огромные, живые – и осторожно спрашивает:
– Я должна прекратить?
Мэтт отдал бы свою жизнь за то, чтобы ее голос прозвучал хоть на малую долю не так равнодушно.
– Нет, – выдыхает он и не узнает своего голоса. – Нет. Продолжай, пожалуйста.
Труднее всего – вытерпеть и не сгрести ее в охапку. Безумно тяжело ждать, смотреть, как медленно ладонь движется от груди к плечам – так, словно она прощупывает его, изучает, пытается впитать в себя тепло. Вторая рука присоединяется к первой, Ребекка кладет ладони на его плечи и делает короткий вдох.
Они стоят так, наверное, минуту. Мэтт считает собственные выдохи, проглатывая их. Все силы уходят на то, чтобы сдержать в глотке тупой, ничтожный скулеж. Он так жалок. Он так зависим. У него ломка, и его тело сейчас, как пружина, малейшее неправильное движение, и он подлетит в воздух.
– Боже, – шепчет он, когда Ребекка наконец подается вперед и обхватывает его за плечи так, что ее ладони оказываются у него на лопатках. Лишь бы вытерпеть, лишь бы не умереть прямо на этом месте.
Мэтт проглатывает стон удовольствия и делает крошечный шаг вперед, сокращая расстояние между ними до минимума.
Он слышит хрипы внутри себя.
Дай.
Дай, дай, дай мне.
Дай.
ДАЙМНЕДАЙМНЕ.
ДАЙ МНЕ ЕЕ, ОНА МОЯ.
Он открывает рот и выдыхает весь воздух из легких, а потом прижимает Ребекку к себе, крепко обняв за талию. И это… Это так…
Его колотит. Трясет так, как будто он только что выполз из морозилки. Оборотни не мерзнут, но, черт, теперь Мэтт понимает, как это. Крупные мурашки по телу и невозможность пошевелиться.
Вполне вероятно, что он теряет сознание и вновь возвращает его себе несколько раз, пока они стоят, обнявшись. Ребекка близко, как и ее запах, и Мэтт, наконец, может втягивать его носом – осторожно, чтобы не спугнуть – и пропитываться им. Бекка пахнет только что съеденными орешками, немного дымом и сладковатымы духами. Ее толстовка мягкая, Мэтт кладет подбородок на ее плечо (хочется уткнуться носом в шею, но за такую вольность ему безусловно врежут по яйцам), тихонько трется кожей о мягкую ткань и очень сожалеет, что сам надел кожаную куртку. Ладони Ребекки прожигают и сквозь нее, но если бы она была в футболке…
Где-то в десяти метрах от них проезжают машины, в ста метрах – гуляют полупьяные подростки, в тысяче – семейная пара укладывает спать своих детей. Никто и не представляет, что прямо сейчас на пустой парковке Мэтт дрожит, обнимая девушку с вздернутым носом и самыми красивыми глазами на свете. И сходит с ума.
– Спасибо, – голос, как будто из-под земли.
Он понимает, что нужно отпустить Ребекку, когда та разжимает ладони. Шаг назад дается с таким трудом, что он боится оступиться и просто упасть.
Ребекка кивает и трет шею, скрывая румянец неловкости и смущения. Она так красива, что Мэтт вообще не дышит, только смотрит на нее, прекрасно понимая, что выдает всего себя ей сейчас, как на ладони.
Глава 12
Ночь никак не хочет наступать. Он лежит и смотрит в потолок, кажется, целую вечность, но, когда поворачивает голову, понимает, что стрелки часов вообще не двигаются с места. Как будто одно его моргание – это тысяча мыслей, каждая из которых о Ребекке.
О том, как она язвит, разговаривая с ним, но сама того не замечая, неосознанно тянется к нему, как к своему зверю – с интересом, скрытым за отвращением и ненавистью, за показушным ядом, вытекающим из ее рта вместе с обидными или насмешливыми словами. Мэтту противно то, что он довольствуется этим. Девчонкой, которая смеется над ним, плюется в него своими издевками и вьет из него веревки, но он ничего не может поделать. Ничего. Он знает: даже если он прямо сейчас перевернет ради нее мир с ног на голову – ничего не изменится.