8 марта, зараза! (СИ)

Гектор шагает ко мне, обнимает, привлекает к груди, я тоже обнимаю в ответ — хочется спасти его, вытащить из этого, хочется, чтобы он простил себя… Чтобы он улыбался, ведь у него такая красивая улыбка. Хочется стереть память о его боли.
Три года надежды, отчаяния и воющего одиночества…
— Кажется, — он гладит меня по волосам и спине, — было не очень хорошей идей привезти тебя сюда.
Голос звучит сдавлено, виновато, тихо.
Глупый.
Поднимаю голову, соприкасаюсь с ним взглядом и улыбаюсь своему лучшему на земле мужу:
— Это было замечательной идеей, милый, — провожу рукой по его щеке, он ловит мою ладонь и целует в центр. — Только вот… Давай поменяем здесь всё? Вместе!
— Вместе? — переспрашивает он, будто не веря.
— Да, у нас ведь не было этого. Мы вдвоём не выбирали краску, плитку, кафель. Не присматривали мебель. Давай сделаем этот дом нашим — твоим и моим. Поселим здесь совсем другие воспоминания — о счастье совместных покупок, о выборе интерьера и дизайна, о нас.
Гектор меняется на глазах, словно у него внутри включают лампочку — таким сияющим и лучистым становится взгляд.
— Моя мудрая светлая девочка, — нежно шепчет он, беря в ладони моё лицо. — Ты, правда, этого хочешь?
— Хочу, — заверяю его, — очень-очень. Ходить с тобой по магазинам, выбирать, планировать, искать. Согласен?
— Конечно, — отзывается он, и голос дрожит, не в силах сдерживать ликование. — Я и мечтать о таком не смел.
— Самое время начинать… Ай! — только и успеваю воскликнуть я, потому что меня подхватывают, кружат и зацеловывают.
А ещё Гектор смеётся — так светло, искренне, по-мальчишески. У него самый чудесный на свете смех.
Потом муж знакомит меня с новой прислугой — Людмила Васильевна и Зиночка уволились после того инцидента. Эти работники вышколены и профессиональны, они не станут лезть в отношения хозяев. Прежние были почти членами семьи. А это — как смешивать личное и работу.
После обеда мы едем в отдел дизайна холдинга Асхадовых. Гектор держит подчинённых в ежовых рукавицах. Он требователен не только к себе, но и к другим. Поэтому сейчас дизайнеры бегают вокруг нас. Усаживают меня в кресло, воркуют, несут зелёный чай и какие-то вкусности. А проекты и вовсе предлагают наперебой, показывая мне их объёмными на экранах рабочих планшетов. Я выбираю несколько, мне их распечатывают и Гектор увозит меня — вымотанную, перегруженную информацией, но счастливую.
Вечером мы лежим рядом, перебираем варианты, немного спорим, но без азарта, потому что быстро приходим к консенсусу. Гектор сейчас совсем домашний в мягких спортивных штанах и толстовке, расслабленный и тёплый. Я лежу у него на груди, он обнимает меня за плечи, время от времени целует в волосы. И это умиротворение — оно наполняет меня спокойствием, уверенностью, светом. Немножко поколебавшись, я решаюсь — сейчас самый подходящий момент, чтобы признаться. Потому что мне очень хочется знать его мнение.
— Можно, я кое-что покажу тебе? — спрашиваю, всё же волнуясь.
— Конечно, — он подбадривающе целует меня в нос.
Хихикаю, беру телефон, открываю галерею и бормочу:
— Вот.
Там — фото моих десертов. Я стараюсь каждый оригинально оформить. Многие из них Гектор пробовал. Под фото — небольшие заметки. Не знаю почему, но меня всегда тянет описать своё изделье как-то пооригинальнее.
Гектор листает, читает, хмурится.
Кусаю губы, нервничаю, морально готовлюсь к критике и разносу.
Он привстаёт, тянет меня за собой вверх, смотрит в глаза.
— Алла, почему ты это не публикуешь?
Пожимаю плечами:
— Стесняюсь, — признаюсь честно.
— Зачем? — неожиданно спрашивает он.
— Не знаю. Зачем люди стесняются?
— Затем, что на самом деле стеснение связано с признанием. Боязнь быть непризнанным и порождает неуверенность. А ты не гонись за этим. Просто наслаждайся тем, что нравится делать. Заведи блог и делись с другими, обсуждай. Не прячься!
Угу, это мне говорит социофоб, у которого даже аккаунта в соцсетях нет.
 
— Я попробую.
— Попробуй, — он нежно прижимает меня к себе, — потому что это очень красиво, очень вкусно и очень талантливо. По-хорошему надо книгу издавать.
Ну, до книги я не доросла, а блог? Почему бы и нет. В конце концов, я давно хочу показывать свои рецепты кому-то, кроме мамы. Может, что-то и получится.
… каждое обследование для меня — стресс. Я ненавижу врачей и больницы. На меня накатывает какая-то непонятная паника и депрессия. Заходя в кабинет, трясусь так, что могу ненароком уронить или задеть что-то, путаюсь в одежде, речь становится сбивчивой и невнятной. Порой, на самые простые вопросы специалистов несу полную чушь и, лишь выходя из кабинета, понимаю, что наговорила. Один раз даже пришлось возвращаться, извиняться просить удалить написанное. Врач тогда смотрела на меня большими удивлёнными глазами и приговаривала: «Ну и мамаши пошли! Как маленькие, ей Богу!»
Ничего не могу с собой поделать, но из клиники всегда возвращаюсь вымотанной, опустошённой, раздавленной. Будто меня вывернули наизнанку, порылись в сокровенном. Бррр…
Когда я в таком состоянии — становлюсь капризной эгоисткой. Мне хочется на ручки, чтобы меня баюкали, целовали, нежили, утешали. Желательно, с тёплым какао и романтичной мелодрамой. Иногда Гектор так делает, когда, конечно, не занят. Правда, он всегда просит меня честно говорить, чего именно я хочу и когда мне плохо.
— Прости, Алла, — поясняет обычно он, — но я не экстрасенс. Не могу угадать твоё состояние и твои желания. Но зато потом отлично вижу обиды, что ты расстроена, подавлена. Поэтому говори мне, ладно?
Я знаю, почему ему это важно. Гектор считает своим долгом защищать меня от всего, в том числе, и от негативных эмоций. А если их причиной становится он сам — то жутко гнобит себя потом. Он никогда не извиняется словами — считает, что это глупо. Он вообще очень закрытый. Даже теперь, когда мы так близки эмоционально. Переживает всё наедине. Не грузить другого своими проблемами — таково его кредо. При этом сам охотно грузится чьими-то проблемами. Более того, всегда кидается их распутывать и решать. В этом — весь Гектор: всё для других, перечёркивая себя. Впрочем, этих других не так уж много. Только самые близкие и дорогие ему люди.
И вот чтобы не добавлять мужу причин самоедствовать, я стараюсь рассказывать и говорить, чего бы мне хотелось.
В этот раз тоже берду в его кабинет: чтобы больше времени проводить со мной, Гектор стал работать из дома. В офис приезжает только три раза в неделю. Всё остальное — через видеоконференции.
Вот и сейчас у них, видимо, какое-то совещание.
Муж сидит перед экраном компьютера, затянутый в стильный костюм (работа же, нельзя расслабляться) и распекает кого-то.
Гектор — суровый руководитель. Он слишком хорошо знает специфику дела и слишком остро чувствует фальшь и лажу. А почуяв их, спускает на налажавшего всех собак. Он умеет — не повышая голоса, не опускаясь до прямых оскорблений довести до слёз и нервного тика.
Моё появление в кабинете его явно раздражает. Он извиняется, сворачивает окно и говорит мне резко:
— Алла, я занят. Твой очередной беременный закидон может подождать, а у меня тут серьёзный вопрос. Уйди, не нервируй.
Киваю, пячусь к двери, а выйдя за неё — мчусь в нашу спальню, кидаюсь на кровать и реву.
Беременный закидон, значит. Вот как он к этому относится! Ну а чего я хотела? Ведь я, по сути, навязала ему чужого ребёнка! И мы ни разу за эти месяцы не говорили о судьбе малыша. Что дальше? Он примет его? Усыновит? Или…заставит отказаться? Сейчас я окружена таким комфортом, который многим мамочкам и не снился. Меня в буквальном смысле носят на руках и пылинки сдувают. Но что будет, когда на свет появится ребёнок? Что будет тогда? Я ведь не вправе требовать, чтобы Гектор признал моего малыша.
 
От всех этих мыслей становится только хуже, и я плачу ещё горше. А потом над ухом раздаётся тихий взрык. Меня поднимают, резко разворачивают и поддевают пальцами подбородок.