8 марта, зараза! (СИ)
— Прости, сладкая, я должен ответь. Иди в спальню. Жди.
Я отворачиваюсь, чтобы спрятать слёзы. Что — ЧТО? — может быть важнее нашей свадьбы?
Но муж уходит к своим ненавистным мне делам.
Бреду в дом в полном раздрае. К счастью, никто не попадается из гостей. А особенно — знакомых. Никого не хочу сейчас видеть. Разве что маму.
Захожу к ней в комнату — и столбенею.
Вера спит в кресле, запрокинув голову и храпя так, что дрожит люстра. У ног её валяется пустая бутылка коньяку.
Мама же сидит на полу, опираясь на руки, и горько плачет.
Кидаюсь к ней:
— Мамочка, что случилось?
— Прости меня, доченька, прости… прости… — она икает и захлёбывается рыданиями. Мне неприятны эти пьяные слёзы. Я кое-как дотаскиваю её до кровати, укладываю, как есть, в платье и с причёской, накрываю одеялом.
Да уж, свадьба определённо удалась.
Ухожу в спальню, начинаю медленно вытягивать шпильки из причёски, только сейчас понимая, как дико устала.
Дверь открывается так, что едва ли не слетает с петель. Влетает Гектор, но мне кажется — демон: взъерошенный, взвинченный и страшно злой.
Прежде чем я успеваю что-то сказать — хватает меня, швыряет на кровать и начинает грубо сдирать платье…
2(21)
— Гектор! Остановись! Прошу! — умоляю я, пытаясь вырываться, освободиться, но силы слишком неравны.
— Замолчи! — грозно рявкает на меня. — Не до твоих истерик!
Переворачивает меня на живот, тянет вверх за бёдра, вскидывает юбки. Они окружают меня белой пеной. У меня платье узкое до колен, а ниже — расходящееся фалдами. Гектор разрывает его по шву. Трещит дорогая ткань, разлетается бисер и жемчуг.
— Прошу… любимый… — скулю я, пытаясь воззвать к его человечности. Но, видимо, её лимит на всего закончен.
Муж грубо берёт меня за волосы и выгибает мне шею, рыча в ухо:
— Мне на хрен не нужны твои признания. Я просто хочу тебя трахнуть. Отодрать, как последнюю суку.
Вою:
— За что? У нас же брачная ночь!
Моё сознание сходит с ума. Я не верю в происходящее. Мне кажется, это глупая игра, она сейчас прекратится, и Гектор снова станет таким, каким я знаю его в спальне — страстным, неистовым, моим… Будет шептать нежности и ласковые пошлости, от которых я млею и теку…
Сейчас я сухая. Мне страшно.
А он…
— Заткнись! — чувствительно встряхивает меня, засовывает руку под юбку, срывает мои трусики и заталкивает их мне в рот.
Остаётся лишь округлять глаза, недоумевая, мотать головой, пытаясь избавиться от кляпа и жалобно мычать.
На миг наши взгляды пересекаются — мой, размазанный слезами, и его — злой, стеклянный, неживой. Его действительно будто выключили.
Он заламывает мне руки назад и жёстко скручивает их ремнём. Сдёргивает остатки юбки и вламывается в меня. Сразу на всю свою длину.
Меня пронзает дикая острая боль. Слёзы плещут из глаз. Я скулю в кляп.
Гектор трахает меня, дерёт в буквальном смысле, потому что берёт на сухую. В таком темпе, что у меня перехватывает дыхание и сердце заходится в груди…
Напор такой, что, кажется, сейчас протаранит меня насквозь. От каждого удара внутри скручивает болезненный спазм. И, усиливая мои муки, хватает за волосы, выгибая дугой.
Вою ранено и тонко, вцепливаясь зубами в ажурную вещицу.
Тугой корсет впивается в ребра.
Хочу лишь одного — чтобы он побыстрее кончил и оставил меня.
Мне больно…
Просто раздирает изнутри.
Будто бур выставили и крутят…
Я бы орала тонко и надсадно, но тряпка во рту глушит звуки…
Когда он начинает бурно кончать в меня, я отключаюсь…
Прихожу в себя медленно…
Мне кажется, болит всё тело, словно меня пропустили через мясорубку. На руках и бёдрах синяки. На рёбрах, наверное, тоже — корсет надавил. Вся зарёванная, в разодранном платье…
Между ног — пылающий ад. Сворачиваюсь клубочком, тихо и горько всхлипываю.
За что? Что я такого ему сделала?
Чувствую себя выпростанной рыбёшкой. Резиновой куклой, которой попользовались и отбросили.
Грязной. Гадкой. Мерзкой.
Больше всего сейчас мне хочется убить себя. Удавиться. Вскрыть себе вены.
У меня нет сил даже ненавидеть.
Просто мёртво внутри.
Пусто. Воет.
Добился, заморозил.
Теперь я его, урода, на пушечный выстрел к себе не подпущу.
Собираю себя по кусочкам, кое-как доползаю до ванны. Вытаскиваю лезвие из бритвенного станка. Какое-то время тупо пялюсь на него. А потом начинаю срезать исковерканный, как моя жизнь, корсет. Потому что самой со шнуровкой мне не справиться.
Папа, это ты проклял меня? Это потому, что я вышла замуж без твоего благословения? Прогнала тебя тогда, да?
Папочка…
Зачем? Зачем в тот день ты привёл меня к нему?
Зачем показал монстру беззащитную добычу.
Куски тряпки, которые ещё недавно были дизайнерским платьем, падают к моим ногам. И я таращусь на себя в зеркало — тощая, бледная, вся в синяках, с растрёпанными волосами и опухшими от слёз глазами.
Молодая жена после первой брачной ночи!
Запрокидываю голову, истерично хохочу, а потом — разбиваю зеркало, раня руки…
Кажется, меня кто-то оттягивает, умывает, воркует надо мной, укладывает в осквернённую постель.
Людмила Васильевна и Зина.
Хватают старшую горничную за руку и говорю ей, хотя открывать потрескавшиеся губы больно:
— Его не разморозить.
Она лишь прикрывает глаза и качает головой. На лице — сплошное отчаяние. Она и сама понимает…
Утром едва выползаю из комнаты — двигаться больно. Заматываюсь в длиннющий байковый халат.
Меня трусит.
Надо бы показаться врачу…
Лестница вниз кажется непреодолимой. Но я справляюсь.
Мама и Вера сидят перед огромной телепанелью и сморят новости — по местному каналу крутят репортаж о нашей с Гектором свадьбе. Кадр останавливается на моменте, когда мы стоим, держась за руки, и смотрим друг на друга. В глазах Гектора — такая любовь! Я слышала — камера не врёт. Она фиксирует подлинные эмоции. Нам, наверно, попалась бракованная.
Хватаю вазу — их тут полно, нас вчера задарили цветами, — и пуляю в экран. Метко.
Треск, грохот, что-то бьётся.
Может, ваза. Может, телевизор. Может, то и другое.
Я тоже падаю на пол и бьюсь в истерике.
Вера хлещет на меня водой, мама смотрит строго.
— Верочка, дорогая, подними её.
Верка, как ребёнка, поднимает меня с пола и усаживает в кресло, напротив мамы.
Та смотрит взволновано.
— Доченька, что с тобой? — спрашивает она, накрывая мою ладонь своей. Внимательно смотрит в глаза.
— Он изнасиловал меня, — шепчу, подаюсь вперёд, рыдаю у неё на плече.
Мама гладит меня по волосам.
— Доченька, — грустно говорит она, — мужья не насилуют жён. Тебе не поверят, даже если ты сейчас обратишься в больницу и полицию. После этого, — она кивает головой на разбитый (всё-таки разбитый!) телек, — никто не примет твоих слов всерьёз. Решат, что ты клевещешь на честного бизнесмена. Хочешь отжать бабок и, как там говорит ваша молодежь, хайпануть. А ещё, — она совсем понижает голос, практически шепчет мне в ухо, — охранники сказали, что ночью он уехал с толпой вооружённых мужчин на бронированных машинах. Он — опасный человек. Очень опасный, доченька.
Твой любимый зять, хочется орать мне, но я вижу, что мамины глаза — тёмно-янтарные — сейчас расширены от ужаса. Она напугана и в отчаянии. Ведь она не смогла защитить свою дочь. И понимаю — мы лишь слабые хрупкие женщины в мире сильных мужчин. Куда мы пойдём? Маме нужен уход, у неё ещё не сняли с одной ноги жуткий аппарат. У нас нет квартиры. Мы обе — недоучки.
У нас нет выбора — только обняться и плакать от сознания собственного бессилия.
Смиряться и терпеть.
Я должна. Ради мамы. Самой мне не вытянуть её.
— Вчера ты просила у меня прощения? — всхлипываю ей в плечо. — За что?
— За то, что напилась… доченька… — она краснеет, как школьница. — Так стыдно! Должна была быть с тобой рядом, а наклюкалась.