8 марта, зараза! (СИ)

Чтобы я не говорила врачу, как бы не защищала, но отныне находится один на один с этим человеком мне страшно. Я замираю, делая вид, что сплю.
Гектор осторожно присаживается на край кровати, бережно-невесомо касается следов от ремня на моих руках. С его губ слетает полустон-полувздох.
— Любимая, что же я натворил?
Он почти ложится рядом, сгребает меня в охапку с ворохом одеял, зарывается лицом в волосы, обжигает дыханием.
— Светлая моя… Хорошая моя… Спасибо за урок. Я налажал, причинил тебе боль, а ты — защищала меня. Ты была на моей стороне. Я не стою… не заслуживаю… — шепчет горячечно.
Замираю, жду, что с его губ — хотя бы вот так, пока он думает, что я сплю, — сорвутся заветные слова: «Прости меня». Но нет — Гектор не просит прощения. Он лишь вздыхает — тяжело и рвано. Осыпает моё лицо нежнейшими поцелуями, гладит пострадавшие руки, прижимает к себе.
А потом уходит.
… следующие дни напоминают клонов: я проваливаюсь в сон, пью с помощью Людмилы Васильевны таблетки и отвары, справляю естественные нужды, и снова сплю.
Прежде я редко болела. Вернее, почти не болела. Наверное, был вокруг меня мамочкин оберег. А теперь материнская защита ослабла, и невзгоды, обрушившиеся на меня, подкосили.
…этим утром я просыпаюсь от ощущения почти эйфорийной лёгкости. И понимаю — болезнь отступила, я выздоровела.
Первое, что улавливает нос — аромат. Тонкий, цветочный. На тумбочке возле кровати лежит букет. Все цветы в нём красные и очень дорогие — розы, орхидеи, что-то ещё. Я не знаю названий. Цветы элегантно оттеняются серебристо-зелёными веточками с круглыми листочками и тёмной упаковкой. Букет — как подпись. Как росчерк пера. Продуманный, изысканный, стильный. Сразу понятно, кто его заказал.
Мне раньше не дарили цветов. Вернее, папа дарил нам с мамой. На дни рождения, на восьмое марта. Но чтобы вот так.
Но привлекает моё внимание даже столько букет, сколько чёрный пластиковый скоросшиватель, в котором виднеется аккуратная стопка листов А4. Подтягиваю к себе и…
Это моя курсовая по истории искусства. Так, которую я должна была написать, чтобы меня не отчислили. Листаю документ — каждая страничка педантично вложена в отдельный файл. Пробегаю глазами текст — идеально: с цитатами, ссылками на источники, выводами и умозаключениями. Умно, чистенько, буковка к буковке.
Чёртов ботан и зануда!
Моё сердце переполняет нежность. Прижимаю к груди заветный файл и реву. Вот как мне теперь эту работу сдавать?
Меня просто распирает от благодарности. Хочется немедленно отыскать этого несносного заучку и зацеловать.
Плевать на его запреты.
Хочу, чтобы знал — я простила.
Сую ноги в пушистые тапочки с котятами, заворачиваюсь в тёплый халат и иду искать.
Хорошо, что ещё довольно рано. Есть надежда поймать неуловимого трудоголика.
Первым делом заглядываю в кабинет. Так и есть — здесь!
Стоит возле кофемашины, ждёт свой напиток.
Услышав, что кто-то вошёл — вздрагивает. Оборачивается ко мне. Несколько мгновений мы жадно смотрим друг на друга.
Гектор выглядит, как после тяжёлой продолжительной болезни — заострившиеся черты, тёмные тени под глазами, бледный.
Он первый бросается ко мне, забыв о кофе.
Приобнимает, усаживает на стул, целует ладошку в самый центр. Потом прижимает к щеке и прикрывает глаза. Любуюсь его слишком длинными для мужчины ресницами, которые красиво загибаются вверх.
— Зачем ты встала? — голос звучит сухо, бесцветно.
— Уже хорошо себя чувствую, — улыбаюсь я, осторожно кладу ладошку ему на грудь. Он накрывает её своей рукой. Слушаю, как гулко колотится его сердце. — Спасибо за букет, — бормочу я, — и за курсовую.
— Не за что, — отзывается он и спрашивает: — Позавтракаешь со мной?
Замирает, будто боится отказа. Словно полагает, что противен мне.
Глупый.
— Конечно.
— Тогда я попрошу накрывать.
— Хорошо, — говорю я. — Ты, наверное, без меня ничего не ел?
— Ел. Но без тебя у еды нет вкуса.
Невыносимый.
После завтрака он притягивает меня к себе. Сейчас, когда он сидит на стуле, я могу гладить его по волосам, не дотягиваясь. Что и делаю.
 
— Кстати, — говорит он, — совсем забыл. Звонили из клиники. Твоя мама очнулась.
Я взвизгиваю и обнимаю его.
…мы едем навестить маму. Гектор очаровывает её с полоборота. Ещё бы — букет, который он купил для неё, едва проходит в дверь палаты. Мама смеётся и плачет, обнимая меня. Я тоже плачу и смеюсь. А Гектор без зазрения совести пользуется трогательным моментом воссоединения и просит моей руки.
Мама благословляет.
Уже в машине, когда мы сидим рядом сзади, он притягивает меня к себе, целует в волосы, в глаза, щёки и говорит:
— Знаешь, я подумал тут… У нас огромный дом. Зачем отправлять твою маму в интернат? Она замечательный и светлый человек. Пусть живёт с нами. Наймём специалистов. А в семье она быстрее пойдёт на поправку.
— Спасибо, — только и могу прошептать я, окончательно и бесповоротно отдавая ему своё сердце.
…Гектор дарит мне ещё одну чудесную ночь любви. Любит меня так, как умеет только он — касаясь, будто богиню, заставляя парить, сгорать и рождаться сверхновой.
Эта — в отличие от нашей первой — наполнена не только страстью, но нежностью, узнаванием, извинениями и прощением.
Засыпая в объятиях любимого, я уверяю себя, что у нас получится семья. И, возможно, даже счастливая.
  
2(20)
 
Свадьба — самый счастливый день в жизни любой девушки? Наверное.
Я стою перед зеркалом, смотрю на себя и не ощущаю счастья. Не знаю почему. Ведь выхожу замуж за любимого мужчину. За своего первого. Да, он сложный, и я до сих пор не разобралась, как он переключается в режим «человечность». Все переключения происходят так спонтанно, что не получается отследить причины. У нас нечастый (из-за его работы), но всегда крышесносный секс. Пикантный. С лёгким доминированием с его стороны и полным подчинением с моей. Красные пушистые наручники нередко участвуют наших сексуальных играх Это нереально заводит и очень нравится. Не нравится другое — утра. Когда Гектор затягивается в очередной дорогой костюм и включает циника-бизнесмена, у которого в голове и сердце только цифры. А на языке — что ночами пишет историю страсти на моём теле — холодные колкие фразы. Обидные до слёз.
Мама, которая теперь живёт с нами, на мою попытку посоветоваться ответила:
— Не жалуйся, Алла.
— Почему? — удивилась я.
— Потому что не надо с жиру беситься! — строго заявила мама. Она очарована Гектором. Он купил ей самую лучшую коляску. Нанял профессиональную сиделку. Регулярно лично возит на приём к специалистам. В общем, есть от чего тёще обожать зятя. — Такой мужчина! Красивый, умный, богатый. Умеет решать проблемы. Слов на ветер не бросает. Не то, что твой отец!
Это теперь её любимая фраза. К смерти папы мама отнеслась прохладнее, чем я думала. Едва ли не вздохнула с облегчением.
Я попыталась переманить маму на свою сторону, напомнить, что я её дочь.
— Мам, — произнесла, прикрывая глаза и невольно прикасаясь к запястьям, с которых долго сходили синяки, — ты не знаешь всей правды.
Вздохнула тяжело и рассказала про тот случай.
Я простила Гектора, но не до конца. Как он и хотел — урок записался на подкорку и мучил меня ночами.
Внимательно выслушав меня, мама фыркнула:
— Нашла из чего делать трагедию, ей богу. Мы с твоим отцом когда поженились — он уже игроманом был. Так он детские пособия на ставки спускал. Ты этого не помнишь, но до того, как его приютил Ибрагим Асхадов, твой отец перебивался случайными заработками, потому что понтушник он был, а не архитектор. Мы жили в съёмной двушке. Я мед бросила. Семью тащила, за любую подработку хваталась. Так он отбирал последние деньги. Видела бы ты, как его трясло. Как наркомана, которому нужна доза. Однажды я отказала ему — деньги нужны были тебе на зимнюю одежду. Собирала копеечку до копеечки, — мама сбила пепел с сигареты, бросила взгляд в сторону панорамного окна, пустой, отрешённый взгляд. Я никогда не видела, чтобы мама плакала. — Так вот, знаешь, что сделала эта скотина? Он привязал меня к батарее и отхлестал ремнём. Бил, по чём попало. Я губы в кровь искусала, чтобы не кричать и тебя не разбудить. А потом он помочился на меня. И ушёл. Хорошо, хоть отвязал перед этим.