8 марта, зараза! (СИ)

Клеймит меня.
Пожирает.
Трахает в рот.
Одна рука до лёгкой боли сжимает волосы у меня на затылке, другая — обвивает талию, заставляя меня выгнуться, но при этом прижаться бёдрами к нему и чувствовать…
Как он возбуждён.
Как щедро одарила его природа.
Как он хочет меня.
И я…и я хочу…
Отвечаю жадно, путаюсь пальцами в волосах. Они оказываются шелковисто-жёсткими. Соскальзываю на плечи — широкие, каменные — цепляюсь за грубую ткань пиджака.
Мне хочется, чтобы он подхватил меня под бёдра и потянул вверх. Хочется насадиться на его член до упора. Хочется стонать ему в рот его красивое имя…
— Гектор… — вырывается от меня, когда он оставляет мои губы и перемещается на шею, плечи, ключицы. Отпускает волосы, зато начинает теперь сжимать грудь… — Возьми меня… я с ума сойду… прошу…
Задыхаюсь, трусь об него, как течная кошка, понимаю, что если не получу его внутри себя, — умру.
— Нужен… как воздух…
Я плавлюсь, растекаюсь лужицей. А Гектор вдруг трезвеет, каменеет, отстраняется.
Я хнычу, тянусь за ним.
— Гектор, почему? — давлюсь слезами.
— Алла, иди спать, — он устало прикрывает глаза и сжимает кулаки.
— Но ты же хочешь меня! — достаю последний аргумент.
— Перехочу, — отрезает он все мои попытки вернуться к недавнему безумию.
Проходит мимо меня, будто я вещь, не оборачивается, будто вмиг потеряв всякий интерес.
А я, захлёбываясь рыданиями, сползаю по стене…
  
2(9)
 
Спать…
Легко сказать — сложно сделать. Я лежу и глупо таращусь в потолок. Смотрю, как там лунные зайчики играют взапуски.
Почему он так со мной? Словно поманит призрачной надеждой, заставит сердечко радостно колотиться, и тут же — отталкивает, топчет, разбивает в прах.
Я ведь чувствовала, как он хотел, горел, сходил с ума. От него просто исходило сумасшедшее желание, в котором я рассыпалась пеплом.
А потом это его «перехочу». Цинично, холодно, брезгливо. Будто это я на него набросилась. Будто чувства, что вспыхнули между нами в тот миг — а они вспыхнули! — неправильные, греховные, грязные.
Он и меня саму будто в грязи вывалял.
Сна нет.
Слёз нет.
Внутри только звенящая пустота.
Наверное, надо уйти. Уйти, пока не поздно. Судя по всему, с теми отморозками Семёна Асхадов с Ржавым разобрались. Значит, угроза мне лично отсутствует. Значит, можно продолжить жить в квартире родителей. Скоро поправится отец, придёт в себя мама…
Сердце пронзает острой жалостью, когда думаю о родителях.
А потом вспоминаю слова, брошенные мне — как подачки нищенке: «Я заплатил за ваших родителей», «На свадьбе будет пресса и представители администрации»…
Если так — то я ошиблась. Уже поздно.
И теперь уже это не долг отца — мой долг. Моя благодарность за помощь.
Но разве согласиться на этот брак — не означает вырвать себе сердце? Запретить чувствовать? Смогу ли я так?
Разморозьте его, попросила добрая служанка.
Но хватит ли у меня сил? Там же — вечная мерзлота на километры вглубь души.
За такими невесёлыми мыслями и вопросами без ответов проходит ещё одна ночь в этом доме. Моём и не моём одновременно.
Когда за окном ещё едва сереет — спускаю ноги с кровати. Никогда прежде не поднималась так рано. Но сейчас понимаю, что лежать бесполезно. Только хуже. И так чувствую себя разбитой.
Кое-как доползаю до ванной, привожу себя в относительный порядок. Потому что — бросаю взгляд в зеркало — краше в гроб кладут: синяки под глазами, бледная сухая кожа, потрескавшиеся губы. Слабость, апатия.
Разве так должна выглядеть девушка, у которой свадьба через три дня? Влюблённая девушка?
Влюблена ли я? Снова в голове всплывает момент, когда я сижу на полу в разодранной одежде, а Асхадов наставляет пистолет на ублюдков и холодно чеканит: «Убери лапы от моей женщины».
А вчера? Я просто вспыхнула, как спичка, едва он коснулся меня. И, плавясь под дикими, почти болезненными поцелуями, чувствовала себя самой нужной, самой желанной, необходимой, как воздух…
Любовь ли это?
Гектор заставляет меня неметь и замирать — так влияют его красота, его харизма, сила, исходящие от него.
 
Это не любовь — обожествление, восхищение, преклонение смертного перед небожителем. Точно так же ненужное ему, как не было нужно олимпийцам обожание древних греков.
Переодеваюсь всё в тот же пушистый домашний костюмчик и футболку с котёнком. Хотя шкаф полон новой одежды.
На периферии сознания вертится что-то про ранний подъём и не менее ранний завтрак. Сегодня я вроде бы несильно припозднилась. Хотя, как могла тянула время в ванной.
Не знаю, как смотреть теперь Асхадову в глаза. О чём с ним говорить?
Меня накрывает стыдом, смущением и… толикой разочарования.
Хотя, если вчера всё случилось, разве сегодня было бы легче?
Уныло плетусь в сторону гостиной. Где здесь кухня — не знаю. Вчера меня кормили на веранде. А потом я перекусывала прямо на диване, поскольку некогда было отвлечься от просмотра вариантов оформления.
В гостиной, к счастью, встречаю Людмилу Васильевну, она не знает, куда деть руки, как вести со мной.
От души улыбаюсь ей. Со мной надо быть проще — я не принцесса.
— Давайте, я провожу вас в столовую. Гектор Леонидович уже ждёт.
— Он спит вообще? — выдаю удивлённое, а так хочется добавить: «Или просто подзаряжается?»
Людмила Васильевна вздыхает:
— Иногда я тоже себе задаю этот вопрос. Но точно знаю — встаёт ни свет ни заря. Тренируется на площадке за домом.
— Тренируется? — а вот тут не удивляюсь даже. Такая фигура может быть только у человека, который не чужд регулярным физическим упражнениям.
— Ну да. Он какими-то восточными единоборствами увлекается. Я все эти названия не выговариваю, поэтому точно не знаю чем. А ещё в подвале у него спортзал с тренажёрами.
— Спорт, единоборства — и при этом курит сигарету за сигаретой! Разве это совместимо?
Людмила Васильевна вздыхает вновь:
— Разумеется, нет. Только он же никого не станет слушать…
Мы входим в столовую, и я замираю. Длиннющий стол, за которым без труда можно усадить всю мою родню по маминой и по папиной линии.
Асхадов сидит на одном его конце. Мне накрыто на другом.
Что это? Попытка показать дистанцию между нами?
Становится горько и холодно.
Бурчу:
— Доброе утро, — хочу сесть, но Асхадов качает головой:
— Перебирайся сюда, — указывает мне место по правую руку.
Людмила Васильевна и Зина, которая оказывается тоже здесь, помогают мне перенести приборы. А после — тихо уходят.
А я пытаюсь понять, что это было? К чему эта демонстрация? Меня учат? Дрессируют?
Сажусь, желаю приятного аппетита, а сама — ковыряюсь в тарелке. Есть не хочется совсем.
Асхадов пьёт кофе из изящной фарфоровой чашки и просматривает газету. На английском. Вспоминаю, что отец рассказывал о нём — феномен, вундеркинд, отличник.
Окидываю взглядом эту идеальную статую. Снова костюм, сидящий, как влитой, на его стройной красивой фигуре. Светло-серая рубашка. А вот на галстуке и платке, который выглядывает из кармана на пару миллиметров — снова мята.
Это заставляет меня улыбнуться.
Крохотная соринка на плече портит безупречный образ. Как завороженная, тянусь, чтобы смахнуть её.
Длинные сильные пальцы молниеносно перехватывают моё запястье и крепко сжимают.
Тяжёлый холодный взгляд буквально прибивает к полу. Даже дышать становится трудно, будто на грудь плиту уронили. Кровь стынет.
— Не смей прикасаться ко мне, если я не разрешу, — чеканит он, язвя меня ледяными клинками в глазах.
— Хорошо, — испуганно лепечу я, не понимая, что такого сделала. — Отпусти, мне больно.
 
Асхадов не просто отпускает, брезгливо отбрасывает, будто гриб-гнилушку нашёл.
Стряхивает пылинку, к которой я тянулась, и произносит, заставляя вздрогнуть:
— Тебе ведь интересно, почему я остановился вчера?