Между нами и горизонтом (ЛП)

Салли достает два стакана из одного шкафа, а затем роется в другом шкафу, пока не находит наполовину полную бутылку «Далвини».
— Лед? — спрашивает он через плечо.
— Даже не знаю. Наверное? Я никогда раньше не пила виски.
— Ты никогда... — Кажется, он не может в это поверить. — Ты никогда не пробовала виски? Возможно, это самая нелепая вещь, которую ты когда-либо говорила. Наверное, женщины в Калифорнии пьют «Совиньон Блан», или «Пиммс», или еще какую-нибудь дрянь. «Мохито»? «Космополиты»?
— Иногда. На самом деле я вообще не пью.
— О, Боже, спаси нас. — Повернувшись, он протягивает мне стакан, в котором на три пальца плещется темно-янтарной жидкости. — На твоем месте я бы зажал нос и выпил залпом. Тебе это не понравится.
Я беру стакан.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что я довольно наблюдательный человек. А теперь пей.
Я проглатываю жидкость. Это отвратительная, ужасная, мерзкая дрянь, которая обожгла мне горло и оседала в желудке маленьким огнем, который никак не хочет гаснуть. И это только после первого глотка. Мне остается сделать еще четыре или пять глотков, прежде чем достигаю дна стакана. Мне дико хочется кашлять, плеваться и кривиться, но не хочу доказывать Салли, что он был прав.
Мне удается скрыть свое отвращение, хотя Бог знает, как это получилось. Салли наблюдает, как я мужественно делаю большие глотки виски, его лицо ничего не выражает, пока я не опрокидываю стакан и, наконец, не осушаю его полностью. Он слегка кивает, поднимая свой бокал.
— Вау. — Он сделал глоток из своего стакана, слегка поморщившись и сглотнув.
— Вау?
— Да. Я впечатлен. Там было три шота, и тебя не стошнило.
— Три шота? Салли, мне нужно ехать обратно через весь остров. Какого черта?
Он надувает губы, наливая еще виски в стаканы.
— Я думал, ты останешься здесь и будешь «заботиться обо мне», — говорит он, пальцами показывая воздушные кавычки на последних словах.
— Так и есть. Но я должна вернуться домой и позаботиться о Конноре и Эми. Помнишь? Твои племянница и племянник?
— Я не хочу говорить о них. Или о Ронане, — говорит он, подняв указательный палец. — Если тебе нужно будет уехать, я могу попросить Джареда отвезти тебя. А пока… — Он возвращает мне мой стакан, в котором на этот раз гораздо меньше виски. — Пей.
Делаю крошечный глоток виски, нахмурившись.
— Умница. — Салли улыбнулся, но это мрачная, неуютная улыбка, которая выдает, как ему больно. Его рука все еще прижата к диафрагме, как будто это была единственная вещь, удерживающая его внутренности на месте.
— Ты не можешь принимать обезболивающие, если выпил, — тихо говорю я.
— Я и не планирую. Как я уже и сказал, мне не нужно это дерьмо.
— Почему нет? Тебе же явно больно.
— Потому что, Маленькая Мисс Всезнайка, я видел достаточно раненых парней в армии. Им прописывали морфин и окси, и я видел, как все они превращались в наркоманов прямо на моих глазах. Оно того не стоит. Нет уж спасибо. Я бы предпочел сделать несколько глотков хорошего напитка и стиснуть зубы.
— О.
— Да. О.
Салли стоит, глядя на меня сверху вниз, не дыша, ничего не говоря, и мне снова хочется уйти. Отвожу взгляд, хотя, я не из тех, кого можно запугать. Даже Ронану Флетчеру это не удалось. Но было что-то в его брате, чего не было у Ронана. Какое-то интенсивное, глубокое, проникающее качество, которое заставляет меня чувствовать себя неуютно в моей собственной коже.
— Я пойду присяду, пока не свалился. Пожалуйста, не стесняйтесь вынюхивать и делать все, что заблагорассудится в мое отсутствие. — Салли выходит из кухни и возвращается в гостиную, его спина прямая, как шомпол, плечи напряжены, и думаю о том, чтобы взять один из острых ножей на его стойке и посмотреть, насколько хорошо я умею целится.
Вместо этого я в полной мере пользуюсь его приглашением и начинаю рыться в его шкафах, ища ингредиенты, чтобы приготовить ему что-нибудь поесть. Удивительно, но здесь есть из чего выбирать. Я ожидала увидеть холодильник с приправами и черствым недоеденным сэндвичем, голые полки и комья пыли в кладовке. Но вместо этого его холодильник полон овощей и фруктов, а также упаковок мяса и блоков сыра, и шкафы переполнены хлебобулочными изделиями, сушеными продуктами и банками супа. Основные продукты, ничего особенного, но лучше, чем ничего, это уж точно.
 
Я принимаюсь за работу.
Через полчаса на плите стоит тушеная говядина, в духовке — печенье, а в руке я держу чашку кофе для Салли. Он отказался от чая, но чашка горячего крепкого кофе — совсем другое дело. Когда вхожу в гостиную, настолько странно, что во всем первом этаже дома нет прямых линий, Салли лежит на диване, запрокинув голову и прижав обе руки к животу, и спит.
— Отлично. Вот дерьмо.
Салли приоткрывает одно веко, глядя на меня.
— Капитан фон Трапп не был бы впечатлен чистотой твоего языка (прим. перев.: отсылка к фильму «Звуки музыки»).
— Капитан фон Трапп может поцеловать меня в задницу.
Салли фыркает. Осторожно наклонив голову вперед, он тяжело вздыхает.
— Ну, же. Давай. — Он протягивает руку, глядя на дымящуюся чашку, которую я все еще держу в руке.
Отдаю ее ему, радуясь, что он не сопротивляется.
— Я не знала, ты пьешь с сахаром или нет.
— Без.
— Дай угадаю. Ты и так достаточно сладкий? — Мой голос сочится сарказмом.
— Нет, Лэнг. Я не сладкий. Даже немного. И кофе тоже не должен быть сладким. Он должен быть на вкус, как аккумуляторная кислота. Он должен держать тебя в сознании, а не вводить в сахарную кому.
— Верно подмечено. Ты довольно прямолинеен, да? Тебе доставляет удовольствие постоянно доставлять людям дискомфорт?
Салли отхлебывает кофе и морщится, хватаясь за бок. Как только боль проходит, он ставит чашку на маленький столик рядом со своим видавшим виды кожаным диваном и направляет все свое внимание на меня тем ужасающим способом, который он усовершенствовал.
— Доставляет ли мне удовольствие постоянно доставлять людям дискомфорт? — Он на секунду задумывается. — Нет, не доставляет. Дискомфорт других людей — это неудачный побочный продукт моей политики «без вранья». Это не имеет ко мне никакого отношения. Это их вина. Они чувствуют себя неловко только потому, что ведут себя нечестно или что-то скрывают. Я не выношу вранья, и это заставляет их чувствовать себя плохо, потому что их жизнь состоит из него. Их жизнь сплошное притворство. 
 — Притворство?
— Ага.
— Тебе не кажется, что это немного грубо?
— Нисколько. Думаю, что это довольно справедливая оценка.
—А я? Ты думаешь, что моя жизнь — обман?
Он улыбается резко и злобно, и я знаю, что мне не понравится то, что он скажет дальше.
— Лэнг, из всех людей, живущих здесь, на этом крошечном клочке земли, твоя жизнь — самый большой обман. Ты притворяешься, что заботишься о Конноре и Эми, когда на самом деле все, что тебя волнует — это зарплата. И ты притворяешься, что пришла сюда, чтобы быть добрым самаритянином, когда правда в том, что тебя влечет ко мне, и ты беспокоилась обо мне.
До двери всего пять футов. Две секунды? Может быть, даже меньше. Мне не потребуется много времени, чтобы выскочить из маяка Салли, сесть в «Лендровер», вернуться к детям и никогда больше не видеть этого человека. Хотя это было бы не так просто, потому что на таком крошечном острове, как Козуэй, я обязательно столкнусь с ним снова в какой-то момент. Он ждет, что я сделаю это. Ждет, что разозлюсь и уйду, вижу это в жесткой, темной глубине его глаз.
Для меня лучше остаться и бросить ему вызов, чем сделать именно то, чего от меня ожидают, хотя бы для того, чтобы я могла показать ему средний палец и доказать, что он не знает меня так хорошо, как думает.
 
— Я не люблю лгать, — медленно произносит Салли. — Особенно ненавижу, когда люди лгут сами себе, Лэнг. Это делает общество очень опасным местом. Если все ходят вокруг, предпочитая верить, что они хорошие люди, что они не способны поступать неправильно, что они не хотят того, что плохо для них, и что их проблемы просто исчезнут, если они будут игнорировать их достаточно долго, тогда кто будет исправлять вещи, когда они сломаются? Кто возьмет на себя ответственность, если что-то пойдет не так? И кто скажет эту чертову правду?