На поверхности (ЛП)

— Знаешь ли ты, что когда мы рожаем ребенка, — сказала она, прерывая мои мысли, — и его кладут нам на руки в первый раз, мы шепчем им на ухо их тайное имя, которое дается только при рождении?
Мои глаза удивленно расширились.
— Нет, я этого не знала. Как меня нарекли?
— Пани, — ответила она, улыбнувшись, и впервые ее улыбка была искренней.
— Что это значит? — наклонив голову, спросила я.
— Вода, — тихо засмеялась она.
Одно это слово — и я почувствовала себя так, словно из-под меня вытащили стул.
— Не может быть, — прошептала я.
— Может, — кивнула она. — Ты чувствуешь связь с ней, дитя?
— Д-должно быть. Я плаваю быстрее всех, более того, если я больна, то в воде мне становится легче.
Хмыкнув, мама с хрустящим звуком открыла очередное угощение.
— Моим было Мезова. — На мой вопросительный взгляд она пробормотала: — Грубо говоря, это означает «трава». Имена, которые мы, Кинкейды, выбираем для наших детей, часто становятся для них источником утешения. Удача? Судьба? — Женевьева пожала плечами. — Возможность? Я не знаю. Когда у тебя будут дети, не забудь об этом. Необязательно, чтобы оно было на старом языке. Но имя, которое ты дашь им, и которым они поделятся лишь с избранным партнером, это драгоценный обряд посвящения. Ты посмотришь на ребенка, и имя само придет к тебе — только не сопротивляйся.
Ее слова находили отклик во мне, вызывая чувство, что мы связаны таким образом, которого мама особенно не хотела, но когда она замолчала, вопрос уже вертелся на кончике моего языка. Я не хотела, чтобы она перестала говорить. Я могла бы слушать ее часами.
— Как трава дает тебе утешения? — спросила я, наморщив нос.
— Это имя означает больше, чем просто трава, это означает все, что снаружи. — Ее плечи напряглись. — Всегда любила быть на открытом воздухе.
Боже, это место не могло быть более неподходящим для нее.
— На нашу линию было наложено еще одно проклятие — сказала она прежде, чем я успела что-то сказать, прежде чем успела посочувствовать.
— Я знаю, — пробормотала я. — Наши единственные.
Ее взгляд метнулся ко мне, и на этот раз он был таким проницательным, что я замерла.
— Черт, — прошептала она, закрыв глаза.
— Что?
— Ты уже встретила его, не так ли? — прохрипела она, забыв про угощение.
— Д-да, встретила.
— Ты с ним? — потребовала она ответа.
— Нет. Он женат, — ответила я, не понимая ее волнения.
У мамы вырвался протяжный вздох, и она закрыла лицо дрожащими руками.
— Слава Богу, — пробормотала она.
Некоторое время она раскачивалась, а я просто смотрела на нее.
Интересно, почему это хорошо, что я была лишена своего джило? Разве не в этом был весь смысл джило? Чтобы ты был с ним?
Но, что бы я ни думала, мама не была с этим согласна, продолжая раскачиваться и пробормотав «Слава Богу» еще как минимум три раза.
Я хотела протянуть руку, прикоснуться к ней, обнять ее, привлечь ее внимание, но не стала этого делать, а просто смотрела на нее, ожидая, пока она справится с тем, что так сильно на нее подействовало.
Мой взгляд упал на старомодные часы, висящие над дверью, через которую я прошла, и увидела, что до конца нашего свидания осталось всего девяносто минут. Знаю, что это могло показаться долгим сроком, но мне нужно было наверстать восемнадцать лет.
Более того, мне пришлось смириться с тем, кем я была.
Кем она помогла мне стать.
— Никодимус был моим единственным, — пробормотала мама, заставив меня вздрогнуть, потому что она начала говорить неожиданно, ее лицо все еще было закрыто руками. — Твоя бабушка сказала, что мне не следует быть с ним, и я знала это, но я так любила его, Теодозия. Я была уверена, что для нас не закончится все плохо.
Закончится плохо?
Внезапно она схватила меня за руку.
— Ты никогда не должна быть с ним, — прорычала она.
Я вздрогнула, но не от ее прикосновения, которое ошеломило меня, не от ее слов, а от «Никаких прикосновений!», которое рявкнул нам охранник через комнату.
Она немедленно убрала руку, не удостоив охранника взглядом, а просто посмотрела мне прямо в глаза.
 
— Тебе нельзя быть с ним, Теодозия.
— П-почему?
Ее неоспоримость наполнила меня ужасом.
— Потому что вам не суждено быть вместе. Дар — знать, кто твоя вторая половинка, проклятие — никогда не быть с ним. Если ты с ним… дела идут плохо.
— Какие дела? — прошептала я, чувствуя, как во мне зарождается ужас.
— П-просто вещи. Никодимус был хорошим парнем. Он любил меня, и он любил тебя, но когда ты родилась, это было началом конца. Я поняла это и была благодарна за то, что мы так много переезжали, потому что это означало, что твоей бабушки не было рядом, чтобы сказать мне: «Я же тебе говорила».
— Это я была виновата? — Слезы навернулись мне на глаза.
— Нет, конечно, нет. Это была не ты. Это было проклятие, — быстро сказала мама.
— Проклятие, — повторила я безжизненным тоном.
— Да. Ты можешь мне не верить… — сказала она, поджав губы.
Но разве это не так?
Посмотрите, что произошло после того, как я встретила Адама?
Я плыла по течению, живя своей жизнью, не особенно счастливой или несчастной, просто проживая дни, используя бассейн как механизм выживания.
Затем он вошел в мою жизнь, распахнул двери настежь, и внезапно я в этом бассейне едва не утонула.
Каин оказался в тюрьме.
Из-за меня.
Большинство учеников в школе ненавидело меня, потому что думало, что это покушение на убийство было всего лишь неудачной шуткой, а у меня была слишком большая палка в заднице, чтобы признать это таковым. Потому что, конечно же, у меня была возможность контролировать, считает ли министерство юстиции что-то преступлением или нет
Но — и это было огромным «но» — можно ли считать проклятием, после жизни в бедности, где не питала особой надежды на будущее, за исключением обучения в местном колледже, которое я не могла себе позволить, внезапно оказаться в совершенно другом мире?
Я говорю не о богатстве и даже не о бесплатном поступлении в Стэнфорд.
Я говорю об Олимпийских играх.
Я знала, что смогу попасть в сборную. Как и тренер.
На моих соревнованиях уже присутствовали наблюдатели. Я знала, что интерес ко мне был большим.
Если бы Олимпийские игры состоялись в тот год, когда я только начинала делать себе имя на этом поприще, не сомневаюсь, что уже была бы в команде США. Как бы то ни было, Токио был конечной целью, и в глубине души я знала, что способна достичь этих головокружительных высот.
Более того, я знала, что способна завоевать золото.
Размышляя над всем этим, я потерла рот рукой.
— Многие избитые женщины защищают своих мужей, — сказала я.
— Они не защищают их после того, как убили, — фыркнула мама. — Я знала, что должна была это сделать. Как только он избил тебя, — она покачала головой. — Я поняла, что пути назад нет. Я приговорила его, как только приняла его в свое сердце и позволила себе любить его. Это была моя вина.
Было ясно, что мама верила в то, что говорила. В ее глазах даже стояли слезы, и это поразило меня, потому что я знала, что эти слезы были не о ней или обо мне, а о нем.
Ее обидчике.
Это было неправильно. Так неправильно, что я не знала, с чего начать.
Но она верила в это.
Я могла понять, что она имела в виду в отношении дара и проклятия, и это беспокоило меня еще больше.
— Несколько лет назад я пытался кое-кого исцелить.
После я повторила это с девушкой в школе, но результат для меня не был так ужасен. Не так, как с Луизой.
— Ты пыталась исцелить? — спросила мама, удивленно приподняв брови, а затем нахмурилась. — Все закончилось плохо?
— Да.
— Не удивлена, если честно. Мама говорила, что ее первое исцеление было самым худшим. Она «перегорела» на пять лет, но ей удалось вернуть свои силы только тогда, когда…
— Когда что?
— Когда она встретила своего единственного.