На поверхности (ЛП)

Было очевидно, что она испытывала страдания, и я подумала, что являюсь действительно ужасным человеком, потому что была рада этому.
Рада, потому что она что-то чувствовала ко мне.
Рада, потому что ей было не все равно. Черт, это было ясно из того, как она ответила на мое приветствие.
Так мало было людей, которым было не наплевать на меня, что стало облегчением узнать, что здесь есть кто-то, кому не все равно, жива я или мертва.
Я позволила маме успокоиться, позволила справиться с моим присутствием, и какое-то время была действительно счастлива тем, что просто смотрела на нее, впитывая глазами ее облик.
Потом она меня удивила.
— Ты похожа на Никодимуса, — произнесла она, наконец, посмотрев на меня.
Хотя это не должно было расстроить, но то, что это были ее первые слова в мой адрес, причинило мне боль.
Сильную.
Вздрогнув, я дёрнулась назад, словно получила пощечину, но она покачала головой при виде этого и снова закусила нижнюю губу.
— Никодимус был самым красивым мужчиной, которого можно себе представить.
Значит, это был комплимент?
Если бы я была парнем.
Здорово.
— Знаешь, я любила его, — прохрипела она. — А он любил меня.
Я понятия не имела, что на это ответить.
Совершенно не знала.
На секунду я почувствовала себя рыбкой, неспособной ничего сделать, кроме как смотреть на маму, открывая и закрывая рот.
Каких бы слов или действий я ни ожидала от нее, этот визит начался не так, как планировалось.
То есть, я знала, что мама не сможет меня обнять. Хотя это было отстойно, я смирилась. Но по тому, как она сидела, я подумала, что она все равно не обняла бы меня.
Между нами чувствовалось расстояние, которого я не ожидала.
С тех пор, как узнала, что мама жива, я сделала все, что в моих силах, чтобы найти ее, а затем и написала ей, льстя себя надеждой на встречу.
Сегодняшний день был кульминацией почти шести месяцев нетерпения.
И он пошел не так, как я предполагала.
— Какие у тебя дары? — спросила она, снова посмотрев на меня, и я поняла, что она все время отводит взгляд.
Я огляделась, но не увидела ничего, что могло бы ее заинтересовать, и мне потребовалось пару секунд, чтобы понять, что мама не может смотреть на меня, потому что я похожа на Никодимуса.
На того, кого, как она только что сказала, любила, и кто любил ее, и кого она убила.
Защищая меня.
Что, черт подери, происходит?
— Виденье аур, вероятно. Способность к исцелению, хотя и не очень большая, — ответила я, ущипнув себя за переносицу.
Прищурившись, мама посмотрела на меня, и я, наконец, получила сто процентов ее внимания. Это был странный взгляд. Он напомнил мне взгляд моей бабушки, но в нем была резкость, которой никогда не было у нее.
— У тебя дары моей матери, — прошептала она, и этот ее взгляд пропал. — Это необычно.
— Необычно? Почему?
— Потому что дары, как правило, переходят из поколения в поколение.
Я моргнула — это должно что-то значить?
— Где мама? — спросила она, нахмурившись от моего замешательства.
— О-она умерла, — ответила я.
Я действительно вёла этот разговор?
Ноздри Женевьевы раздулись, но затем она вздохнула.
— Я должна была понять, когда письма от нее перестали приходить. Просто подумала, что ей было стыдно за меня, за то, что я здесь. — Затем, резко выдохнув, она прошептала: — Кто за тобой присматривал? Семья Никодимуса?
— Нет. Я была помещена под опеку государства. Я-я предположила, что у него нет семьи, и поэтому меня поместили в патронатную систему.
Ее челюсть громко щелкнула, когда она повела ею из стороны в сторону.
— Подралась, — объяснила она, увидев, что я вздрогнула. — Она вывихнута.
— М-мне жаль… — Как мне ее называть? Мама? Мать?
— Перестань. — Она побарабанила ногтями по столу. — Итак, очевидно, ты мало знаешь о нашем наследии, если оказалась в системе с того момента, когда я перестала получать письма от мамы.
— Я знаю только то, чему она научила меня.
— И я рискну предположить, что этого было немного, — улыбнулась она.
— Она научила меня чистоте, — возразила я в защиту бабушки. — Она научила меня некоторым нашим правилам.
 
— Тем, которые она считала важными, — парировала Женевьева. — В жизни есть вещи поважнее, чем быть махриме, дитя. — Ее плечи ссутулились, когда она оперлась локтями о стол, слегка наклонившись при этом вперед.
Это движение меня удивило. До сих пор она держалась на расстоянии, но еще я почувствовала ее запах.
Не знаю, как это было возможно, но я помнила его.
Я думала, что это был аромат ее духов, или мыла, которым она пользовалась, или шампуня, которым она мыла волосы.
Но это было иначе.
Этот аромат словно исходил от ее пор, словно это был ее внутренний запах.
Да, я знала, что это звучит безумно.
Мы находились в помещении, и четыре дня не было дождя — так как, черт возьми, мама могла пахнуть влажной землей?
Но так и было.
От нее пахло землей после дождя. Аромат чистый и свежий, сырой и крепкий.
— Мы не такие, как обычные цыгане, — начала она, и я заставила себя сосредоточиться, потому что это было чертовски важно.
Гораздо важнее, чем ее запах — даже если он напомнил мне о том времени, когда я была маленькой девочкой.
О времени, когда я была в безопасности, находясь в лоне своей семьи.
Конечно, я не была в безопасности, не так ли? Это было ложью, но если моя память решила сыграть со мной злую шутку, то относительно некоторых дней меня это вполне устраивало.
— Почему мы отличаемся?
— Потому что большинство цыган не получают даров, и им чертовски повезло, что они другие. — Она фыркнула. — Некоторые линии, старые линии, получают дары и проклятия.
— Мы — старая линия? — спросила я несмотря на то, что мое сердце заколотилось от этих слов.
— Одна из старейших, — подтвердила она, кивнув. — Мы можем проследить нашу линию до Индии — вот откуда мы пришли. — Она улыбнулась. — Забавно, раньше я гордилась этим. — Мама закрыла глаза. — Теперь мне плевать. Приоритеты меняются по мере того, как меняется твоя жизнь, Теодозия. Ты должна помнить об этом.
— Я уже это знаю, — ответила я с горечью.
— Полагаю, что да, учитывая, что ты выросла в приемной семье. — Ее губы сжались, а в глазах вспыхнул гнев. — Они плохо с тобой обращались?
— Некоторые. Немного. В основном это касалось еды.
— Пренебрежение так же болезненно, как удар кулака по лицу, — прошептала мама, и я впервые почувствовала в ней смягчение. — Мне жаль, что тебе пришлось пройти через это, Теодозия.
— Мне тоже, — я улыбнулась маме в попытке вызвать у нее улыбку, но это не сработало.
Покусывая нижнюю губу, я наблюдала, как она опустила взгляд на стол.
— Это все для меня?
— Я читала о том, что у вас не часто бывают такие вещи.
— Нет. Нет, если нет посетителей, а у меня их никогда не бывает.
У меня сжалось горло.
— Я-я бы навестила тебя, если бы могла.
— Нет, дитя. — Мама покачала головой. — Твое место не здесь. У меня нет такого дара, как у тебя, но даже я это знаю. — Взгляд ее глаз метнулся по стенам, охранникам, другим заключенным и их семьям. Запах дезинфицирующего средства, витающий в воздухе, а также следы табачного дыма от одежды людей… казалось, она впитала все это и, решительно кивнув, пробормотала: — Нет, это место не для тебя.
У меня перехватило горло от слез.
— Оно и не для тебя тоже, — прошептала я.
— Судья с этим не согласен, — решительно заявила мама и потянулась за пачкой жевательных конфет. — Хочешь? — пробормотала она.
— Я-я не могу. Я должна следить за своей диетой.
— Тебе это парень сказал? — спросила она, сузив глаза.
— Нет, не парень, — покачала я головой. — У меня тренировки.
— Для чего?
— Я плаваю, — недолго думая, ответила я.
— Этому тебя научил Никодимус, — она улыбнулась. — Думаю, ему бы это понравилось.