Забава для мажора (СИ)
Бездумно бреду вперед. До дома не очень далеко. Наверное. Я сейчас плохо понимаю. Просто двигаюсь вперед.
В реанимацию никого не пускают. Раз меня пустили, значит, все хорошо будет? Доктор посмотрел анализы или что еще там делают? Посмотрел и понял, что у дедушки стало нормальное состояние? Может быть, ему вкололи снотворное, и он крепко спал?
На очередном повороте мне в спину кричат мужские голоса. Ускоряю шаг, но не оборачиваюсь. Страшно мне сейчас? Нет. Там, у дверей палаты было страшнее. А сейчас… сейчас никак…
До дома добираюсь только в четвертом часу. Случайно заблудилась, и пришлось кружить по чужим дворам, чтобы выбраться. Мне просто повезло никого не встретить.
Скидываю куртку и прохожу в комнату. Мне нужна зарядка. Утром же позвонят и скажут, что деду лучше, а я меня связи нет. Несколько минут соображаю, только потом доходит: зарядное в сумке. Открываю кармашек, ставлю в коридоре телефон подпитаться.
Бульон? Наверное, лучше сварю утром. Сейчас умыться и немножко поспать. Нет, сначала постоять под горячей водой, чтобы пропала противная дрожь.
Забираюсь в душ и греюсь. Настраиваю почти кипяток. Кожа становится красной, а дрожь сильнее. Не помню, когда меня прорывает, и я рыдаю. Громко, с икотой, всхлипами… не могу остановиться.
Остро чувствую потребность поговорить. Мне некому позвонить, кроме Тёмы. Шлепаю по полу, оставляя мокрые следы. Телефон уже немного зарядился и готов включиться. Четыре утра. Он спит. Но… но он поймет меня. Я знаю. Лютова же сообщила, что с моим дедушкой… ну что он в больнице…
На телефон приходит много уведомлений. Смахиваю их. Завтра. Завтра почитаю. И отвечу всем завтра.
Нажимаю зеленую трубочку около контакта «Любимый». Гудок, еще один. Звонок срывается. Повторяю вызов. Снова гудок, второй, третий. Опять срывается.
Наверное, спит и отключает, чтобы ему не мешал звук. Пишу сообщение про произошедшее. Всего несколько слов. Отправляю. Следом пишу, что очень люблю и… и хочу быть рядом…
В ответ приходит вложение. Грузится фотография. И еще одна.
Любимый: Прости, я устал ждать.
Устал на тренировке? Или что? Что он имеет в виду?
Кажется, сейчас я понимаю, что…
На фотографиях кровать, где лежит Артём. К нему прижимается довольная Алина. Красивая… Красивая голая Алина…
Так… так что, тоже бывает? Чтобы в один день на человека… ну чтобы столько боли?
Странно, но я смотрю и ничего не чувствую. Я просто не верю. Это как тупая шутка, над которой даже смеяться стыдно.
Аккуратно кладу телефон на тумбочку в прихожей. Отхожу. Не хочу смотреть. Это всё неправда. Весь сегодняшний день — сплошная неправда.
Сажусь на пол рядом, обнимаю колени и утыкаюсь в них головой. Вспоминаю, что сидела вот также, когда не стало папы и бабули. Мы с дедушкой вместе сидели. Он приехал из больницы и сел на пол. Обнял меня. Мы не плакали. Кажется, не плакали. Просто смотрели в пол, и каждый думал о своем.
«Будь счастливой»…
«Думаешь, нужна ему? Знаешь, сколько таких было? Пожевал, выплюнул и дальше пошел.»
Макс… он же не мог быть прав? Не мог? Тёма ждал меня, он звонил мне. Он переживал и заботился.
Но я не прилетела, а она… она прилетела к нему.
Я знаю, что это свежая фотография. У Артёма на руке браслет, который я подарила перед вылетом. И рука с ним на голом животе Алины.
Как же жжёт в груди. Очень жжет. Душит. Цепочка душит. Та самая.
Сдергиваю ее, не понимая даже, что рву тонкие звенья. Поднимаю руку и не глядя устраиваю на тумбе.
Не хочу. Не хочу думать. Не хочу плакать. Не хочу, чтобы так болело… Пожалуйста…
Не соображаю от слез. Стараюсь не плакать, но они сами. Сами текут. Предательские слезы.
И облегчения не приносят. Только головную боль.
35.3.
Лия. Суббота.
Настойчивый звонок в дверь заставляет очнуться. Я по — прежнему на полу в прихожей. Опухшая от слез. Руки, ноги, спина затекли. Не с первого раза получается встать.
Шатаясь, иду к двери. Сердце пропускает один удар. Потом второй.
Тёма? Приехал?
У него же бой.
А вдруг… вдруг прилететь и сказать, что всё неправда, важнее?
Разумная часть меня понимает, что физически это невозможно. А другая половина… другая продолжает верить в чудеса.
Распахиваю дверь и замираю.
— Жемчужная Азалия Матвеевна?
— Я… да. А Вы…?
С удивлением смотрю на двух мужчин и женщину. Высокий «главарь» представляется, но я пропускаю мимо ушей, продолжая таращиться.
— Представитель отдела опеки и попечительства — повторяет мужчина, поняв, что ответа от меня не добьется.
Меня аккуратно сдвигают в сторону.
— Азалия, так как Вы несовершеннолетняя и лишились единственного попечителя, Вам придется проехать с нами. Соберите, пожалуйста, необходимые вещи и свои документы.
Да что он такое говорит? Какой — то бред!
— Что Вы… что Вы… мой дедушка… он… он в больнице сейчас. Я вчера у него была и он…
— Мне очень жаль, Азалия.
— Что?
— Сегодня ночью Вашего дедушки не стало. Утром поступил сигнал.
Нет.
Нет — нет — нет! Не может этого быть! Не может! Не бывает такого!
— Ваши вещи?
Сумка. С которой я собиралась лететь…
— Да. Это мои. Да.
— Документы?
Молча протягиваю прозрачную папку. Мужик просматривает содержимое, вытаскивает билет на самолет и выкладывает на тумбу.
— Просрочен.
— Я знаю.
— Если Вы собраны, пройдемте.
Собрана? Я?
Я не знаю.
— Азалия, Вам нужно дополнить личные вещи?
Отрицательно качаю головой.
— Нет. Меня… меня заберут… Он, — дотрагиваюсь подушечками пальчиков до билета, — он прилетит и заберет.
— Хорошо. Но пока все оформят, Вы побудете в распределителе.
Я не знаю, где это. И не хочу узнавать.
В груди жжет. Больно. Очень больно. Так больно, что хочется кричать.
Это же неправда? Ну то, что он сказал про дедушку?
Я ночью… Я же видела его ночью. Я говорила ему, что люблю… он не мог.
— Азалия?
Мою сумку подхватывает сопровождающий в форме милиционера. Или полиционера. Или…? Как уж теперь разница.
Главный из пришедших за локоть ведет к двери. Выключает свет и, взяв из моих рук ключи, запирает дверь. Ключи? Я совсем не помню, когда их успела достать.
Все вместе спускаемся к темной машине. Мне открывают заднюю дверь и помогают забраться на сиденье. Молча подчиняюсь.
Сейчас… сейчас я только проснусь и… и ничего этого не будет.
Не будет этих людей. Не будет страшных слов. Не будет ночного сообщения.
Мне просто надо открыть глаза и убедиться.
Я щипаю себя за руку и ничего не чувствую. Точно! Я сплю. Во сне же не чувствуют, да?
— Выходите, Азалия.
— Я…. Я не хочу. Пожалуйста…
Пожалуйста…
Сколько раз в своей жизни я уже произносила это слово? Кажется, оно не работает.
— Мне, правда, жаль. Нам сюда.
По голосу слышно, что ему… ему никак…
***
Две недели спустя.
— Жемчужная, тебя Раиска зовет.
Нехотя выползаю из своего угла. Можно сказать, я прячусь в нем все эти долгие 14 дней, которые нахожусь здесь. Детский распределитель «Росток». Времёнка, если называть вещи своими именами. Сюда попадают все, кого изымают из семей. Или кто, как я, остается один на один с реальностью.
Моего дедушку похоронили. Я не знаю даже, где. Он хотел рядом с папой и бабушкой, но… но ведь из родных у него была я, а я в эти дни лежала в больнице. Во вторую ночь местные девочки в туалете избили так, что я не могла встать с мокрого кафеля. Мокрого от моих слез и капель крови.
Мне не с кем поделиться своей болью. Некому сообщить, где я. Ведь телефон остался в прихожей. Телефон, билет и цепочка… Всё то, что связывало меня с…
… Это жестокий мир детей. Страшнее, чем мир взрослых. У детей невозможно просить пощады. Они просто не знают этого слова.
Опустив голову, прохожу мимо зеркала возле кабинета заведующей. Страшно посмотреть на себя. От волос осталось… почти ничего не осталось. Их срезали чужие руки в ту ночь.