Дорога в тысячу ли

Она была рада, что Исэка не кремировали. Она хотела, чтобы мальчики могли навещать своего отца. Мосасу часто посещал могилу, и Ноа, прежде чем исчезнуть, тоже приходил с ней сюда. Ей никогда не приходило в голову спросить их, говорили они с отцом или нет, а теперь слишком поздно. Что сказал бы Исэк о смерти Ноа? Наверное, понял бы его страдания, нашел бы для него верные слова. Жена Ноа кремировала его, так что могилы не осталось. Сонджа говорила с Ноа, когда оставалась одна. Иногда она ела нечто восхитительное, вроде тыквенного тоффи, и жалела, что теперь, когда у нее были деньги, она не могла купить ему лакомства, которые он любил в детстве. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как он умер, боль не исчезла, но притупилась.
Сонджа не была на похоронах Ноа. Он не хотел, чтобы его жена и дети узнали о ней, она и так уже совершила ошибку. Если бы она не посетила его тогда, он все еще был бы жив. Хансо тоже не пошел на его похороны. Ноа исполнилось бы теперь пятьдесят шесть лет. Как случилось, что Исэк и Ноа ушли, а Хансо все еще жив? Разве это справедливо? Хансо лежал где-то в Токио на больничной койке под присмотром медсестер и дочерей. Она давно не видела его. Но скучала она не по Хансо и не по Исэку. Во сне оживала ее юность, начало жизни, ее желания — то, как она стала женщиной. Без Хансо, Исэка и Ноа не было ее собственной жизни.
Утешением для нее служило понимание, что люди, которых ты любишь, всегда остаются с тобой. Иногда она останавливалась перед вокзалом или витриной книжного магазина и вдруг чувствовала в ладони маленькую руку Ноа, как в его детстве, и она закрывала глаза и вспоминала его сладкий травяной запах и его усердие. Это были поразительно счастливые мгновения. И они продолжали жить, пока жила она.
Она взяла такси от железнодорожного вокзала до кладбища, затем прошла к ухоженной могиле Исэка. Сондже нравилось протирать от пыли мраморную надгробную плиту, прежде чем поговорить с мужем. Она опустилась на колени, провела по каменному квадрату полотенцем, которое принесла для этой цели. Имя Исэка было вырезано на японском и корейском языках. 1907–1944. Белый мрамор сиял в лучах солнца и был почти горячим на ощупь.
— Дорогой, — сказала она, — Мосасу здоров. На прошлой неделе он позвонил мне, потому что Соломон потерял работу в этом иностранном банке, и теперь мальчик хочет работать с отцом. Представляешь? Интересно, что бы ты на это сказал?
Тишина поощряла ее.
— Интересно, как ты… — она осеклась, увидев Учида-сан, смотрителя кладбища.
Сонджа сидела на земле в черном шерстяном брючном костюме, рядом лежала дорогая дизайнерская сумка, которую Ецуко подарила ей на семидесятилетие. Смотритель остановился перед ней и поклонился, она ответила и улыбнулась воспитанному молодому человеку. Учида-сан выглядел моложе Мосасу. В свои семьдесят три Сонджа не чувствовала себя очень старой. Интересно, он услышал ее бормотание по-корейски? Учида-сан поднял заступ, еще раз поклонился и ушел.
Сонджа положила обе руки на белый мрамор, как будто так могла коснуться Исэка.
— Хотела бы я услышать от тебя, что с нами будет. Хорошо бы Ноа был сейчас рядом с тобой.
В нескольких рядах от нее Учида-сан очищал камни от сырых листьев. Время от времени он поглядывал на нее, и Сонджа смущалась его вниманием, странно разговаривать с могилой в чьем-то присутствии. Ей хотелось немного задержаться. Желая показать, как она занята, Сонджа открыла свой холщовый мешок, убрала в него грязное полотенце. В нижней части сумки она нашла ключи от дома с брелоком, в который были вставлены миниатюрные фотографии Ноа и Мосасу.
Сонджа почувствовала, как набегают слезы, и не могла сдержаться.
— Боку-сан…
— Да? — Сонджа с удивлением посмотрела на смотрителя.
— Могу я предложить вам чай? У меня есть термос чая в коттедже. Он не самый лучший, но горячий.
— Нет-нет, спасибо. Все время вы видите, как люди плачут, — сказала она на ломаном японском.
— Нет, на самом деле очень мало людей приходит сюда, но ваша семья регулярно. У вас есть два сына и внук, Соломон. Мосасу-сама приходит каждый месяц или два. Я не видел Ноа-сама уже одиннадцать лет, но прежде он приходил в последний четверг каждого месяца. По нему часы можно проверять было. Как Ноа-сама? Он был очень добрым человеком.
 
— Ноа приходил сюда? Приходил до 1978 года?
— Да.
— С 1963 по 1978 год? — Она назвала годы, когда он жил в Нагано, и указала на фотографию Ноа на брелке. — Вот он?
Смотритель уверенно кивнул, затем поднял глаза в небо, как будто пытался прочитать там некий календарь.
— Да-да, хай. Он приходил в те годы и раньше. Ноа-сама сказал мне ходить в школу и даже предлагать заплатить за меня, если захочу.
— В самом деле?
— Да, но я сказал ему, что у меня пустая тыква вместо головы и что бессмысленно отправлять меня в школу. Кроме того, мне здесь нравится. Тихо. Все, кто приходит в гости, очень добры. Он попросил меня никогда не упоминать про его визиты, но я не видел его больше десяти лет, и мне было интересно, вдруг он уехал в Англию. Он велел мне читать хорошие книги и принес мне переводы великого британского автора Чарльза Диккенса.
— Ноа, мой сын, мертв.
Смотритель приоткрыл рот и охнул.
— Мне очень грустно это слышать, Боку-сан. Очень грустно. — Учида-сан выглядел несчастным. — Я надеялся сказать ему, что после того, как я закончил все книги, которые он принес мне, я купил больше своих. Я прочитал все книги мистера Диккенса в переводах, но мой любимый роман — первый, который он дал мне, «Дэвид Копперфилд». Я восхищаюсь Дэвидом.
— Ноа любил читать. Очень любил.
— Вы читали мистера Диккенса?
— Я не умею, — сказала она. — Не научилась читать.
— Как возможно? Если вы мать Ноа, вы тоже очень умны. Вы можете пойти в вечернюю школу для взрослых. Так говорил мне Ноа-сама.
Сонджа улыбнулась смотрителю, который надеялся отправить старуху в школу. Она вспомнила, как Ноа уговаривал Мосасу продолжать обучение. Учида-сан глубоко поклонился, затем извинился и вернулся к работе. Когда он скрылся из виду, Сонджа выкопала руками ямку у основания надгробного камня около фута глубиной и положила туда кольцо от брелока с фотографией Ноа. Она засыпала ямку землей, а затем насколько возможно очистила руки носовым платком, но грязь осталась под ногтями. Сонджа подняла сумку. Кёнхи, должно быть, уже ждет ее дома.
 БЛАГОДАРНОСТИ 
 
Эта идея появилась у меня в 1989 году.
Я была младшей в колледже, и я не знала, что буду делать после выпуска. Вместо того чтобы размышлять о своем будущем, я искала отвлечения. Однажды днем я посетила встречу, которая тогда называлась магическим чаем. Это была серия гостевых лекций в Йеле. Раньше я никогда на таких не бывала. Американский миссионер из Японии рассказывал о «дзаиничи», как японцы зачастую называют корейцев, которые были либо мигрантами колониальной эпохи, либо их потомками. Это означает «иностранный житель, пребывающий в Японии», что не имеет никакого смысла, ведь речь идет зачастую о третьем, четвертом и пятом поколении. Есть много этнических корейцев, которые теперь являются гражданами Японии, хотя этот вариант натурализации не является простым. Многие вступали в брак с японцами или имеют смешанное происхождение. К сожалению, существует долгая история правовой и социальной дискриминации в отношении корейцев в Японии, а также тех, кто имеет частичное корейское происхождение. Есть и те, кто скрывает корейское наследие, хотя их этническую принадлежность можно проследить по документам, удостоверяющим личность, и по другим бумагам.
Миссионер рассказал об этой истории, а потом привел пример школьника, над которым издевались из-за его корейского происхождения. Мальчик прыгнул с крыши и погиб. Я этого не могла забыть. Я окончила колледж в 1990 году со степенью бакалавра по истории. В течение двух лет я работала в юридической школе. Я решила написать о корейцах в Японии еще в 1996 году. Я сочинила много историй, создавала новые и новые черновики, которые никогда не публиковались. Постепенно я впадала в уныние. Затем в 2002 году «Миссури Ревью» опубликовал рассказ «Родина», в котором шла речь о японском мальчике корейского происхождения, который сдает отпечатки пальцев и получает удостоверение личности в свой день рождения. За этот текст мне вручили премию Педена.