Дорога в тысячу ли
* * *
Когда Кёнхи пришла из церкви, Чанго сидел на скамейке перед лавкой, в квартале от дома. Он читал газету и пил сок из стеклянной бутылки. Чанго нравилось это тихое место под брезентовым навесом на оживленном перекрестке.
— Привет, — сказала Кёнхи, которая была рада видеть его. — Он в порядке? Нелегко быть запертым в четырех стенах. Огромное тебе спасибо, что присмотрел за ним. Мне лучше вернуться домой.
— Он в порядке. Я только что вышел. Прежде чем заснуть, он попросил меня почитать ему газеты. А потом сказал, чтобы я пошел прогуляться.
Кёнхи кивнула.
— Сестра, я надеялся, что у меня будет возможность поговорить с тобой.
— Вернемся домой. Мне пора готовить ужин. Он будет голоден, когда проснется.
— Подожди. Можешь немного посидеть со мной? Могу угостить соком.
— Нет-нет, я не хочу пить. — Она улыбнулась ему и села, сложив руки на коленях; на ней было зимнее воскресное пальто поверх темно-синего шерстяного платья и красивые ботинки на шнуровке.
Чанго рассказал ей, о чем говорил ее муж, почти слово в слово. Он нервничал, но знал, что должен это сделать.
— Ты можешь поехать со мной. Первый корабль выходит на следующей неделе, но мы можем поехать позже. Корея нуждается в большом количестве людей, у которых есть энергия для восстановления нации. Мы получим собственную благоустроенную квартиру, и мы будем жить в собственной стране. Белый рис три раза в день. Посетим могилы ваших родителей, проведем правильный поминальный обряд. Мы можем вернуться домой. И ты сможешь быть моей женой.
Ошеломленная Кёнхи не знала, что сказать. Она не могла себе представить, что Ёсоп предложил такое, но у Чанго не было причин лгать ей. После встречи в церкви она попросила священника помолиться за Чанго, успех его путешествия и благополучие в Пхеньяне. Чанго не верил в Бога, но Кёнхи захотела помолиться за него, потому что не знала, чем еще может помочь ему.
Он сказал, что уезжает, всего неделю назад, и, наверное, он был прав. Чанго еще молод и верит в построение великой страны. Она восхищалась им, его работой и друзьями, Пхеньян не был даже его родным городом — Чанго родился в Кюнгсангдо.
— Возможно ли это? — спросил он.
— Но ты ведь хочешь уехать? Я думала, ты женишься там, дома.
Кёнхи огляделась. Лавочник сидел спиной к ним и слушал радио. По улице ехали машины и велосипеды, но не так много, как в будние дни. Красно-белый навес медленно покачивался от легкого зимнего бриза.
— Если бы ты сказала, что это возможно…
— Не говори так, — сказала она тихо; она не хотела причинять ему боль. — Чанго, у тебя есть будущее. Ты должен найти молодую женщину, завести детей. Ты станешь замечательным мужем и отцом. Я не могу просить тебя ждать.
— Просто ты не хочешь, чтобы я подождал.
Кёнхи закусила губу. Она внезапно почувствовала холод и надела синие шерстяные рукавицы.
— Я должна приготовить ужин.
— Я уезжаю завтра. Твой муж сказал, что я должен подождать. Разве ты этого не хочешь? Чтобы он дал нам разрешение? Разве это не хорошо в глазах вашего Бога?
— Ёсопу не нужно менять законы Бога. Мой муж жив, и я не хочу ускорять его смерть. Чанго, ты мой самый дорогой друг. Я буду очень сильно скучать по тебе, но знаю, что мы не должны быть мужем и женой. И даже говорить об этом, пока он жив, неправильно. Я умоляю понять меня.
— Нет. Я не понимаю. Никогда не пойму. Как может Бог допускать такие страдания?
— Это не просто страдание. Я молюсь, чтобы ты простил меня…
Чанго осторожно поставил бутылку сока на скамейку и встал.
— Я не такой, как ты, — сказал он. — Я просто мужчина. Я не хочу быть святым. Я не самый лучший патриот. — Он развернулся и пошел в сторону от дома и не вернулся до позднего вечера.
Рано утром, когда Кёнхи отправилась на кухню, чтобы принести воду Ёсопу, она увидела, что дверь комнаты Чанго открыта. Постельные принадлежности лежали аккуратно свернутыми в углу. У Чанго никогда не было много вещей, но теперь комната выглядела совсем пустой без стопок его книг, без футляра для запасных очков. Семья хотела проводить его до станции Осака, но он уехал более ранним поездом.
Кёнхи плакала у его двери, и Сонджа легко коснулась ее руки. Она была в рабочем фартуке поверх ночной рубашки.
— Он ушел посреди ночи. Сказал мне передать всем добрые пожелания. Я увидела его только потому, что встала, чтобы приготовить конфеты.
— Почему он не подождал? Почему не захотел, чтобы мы пошли с ним на вокзал?
— Он сказал, что не хочет суеты. Я предложила ему позавтракать, но он отказался.
— Он хотел жениться на мне. После смерти Ёсопа. Ёсоп предлагал ему это и уверял, что все в порядке.
Сонджа ахнула.
— Но это неправильно! Он должен найти себе молодую женщину. Он должен завести детей. Я не могу удерживать его. У меня даже кровотечений больше нет.
— Может быть, ты для него важнее детей?
— Нет. Я не могу разочаровать двух мужчин, — сказала она.
Сонджа взяла невестку за руку.
— Ты отказала ему?
Лицо Кёнхи было мокрым от слез, и Сонджа вытерла его уголком фартука.
— Я должна отнести воду Ёсопу, — сказала Кёнхи, вспоминая внезапно, почему встала с постели.
— Сестра, он бы не грустил о детях. Он был бы счастлив с тобой. Ты как ангел в этом мире.
— Нет. Я эгоистка. Ёсоп — нет.
Сонджа не понимала.
— Эгоистично было бы держать его здесь, он и так много сделал для меня. Я каждый день молилась, чтобы хватило сил отпустить его. Нельзя заботиться о двух мужчинах.
Сонджа кивнула, хотя все это для нее не имело смысла. Был ли у тебя один мужчина в жизни или два? У ее матери не было никого, кроме ее отца. Был ли ее мужчиной Хансо или Исэк? Любил ее Хансо или просто использовал? Если любовь требовала жертвы, то Исэк точно любил. Кёнхи верно и без жалоб служила мужу. А она была самой доброй и прекрасной. Почему у нее не могло быть другого мужчины, который любил бы ее? Почему мужчины уходят, когда не получили того, чего хотели? Или Чанго ждал слишком долго? У Сонджи не было ответов.
Кёнхи пошла на кухню, и Сонджа последовала за ней. Солнечный свет пробивался через небольшое окно, охватывая фигуру Кёнхи светящимся контуром и словно отделяя ее от всего окружающего мира.
15
Токио, 1960 год
Примерно через два года учебы в Васеда Ноа наконец почувствовал себя комфортно. Усердный студент с хорошими привычками, он научился писать работы по английской литературе и сдавать экзамены на высоком уровне. Жизнь его теперь казалась великолепной, в сравнении со средней школой, где его никто не ценил. Университет Васеда был для него чистой радостью. Он читал непрестанно, и ему хватало времени, чтобы обдумывать прочитанное и писать.
Хансо нашел для него хорошо оборудованную квартиру и выделил щедрое пособие, поэтому Ноа не приходилось беспокоиться о повседневных вещах. Он жил скромно и часть денег ежемесячно отправлял домой.
— Просто учись, — говорил Хансо. — Заполняй ум знаниями — это единственная сила, которую никто не сможет отнять.
Ноа покупал все книги, необходимые ему для занятий, и когда не мог найти что-то в книжном магазине, шел в огромную университетскую библиотеку, которой зачастую пренебрегали его сверстники. Он не понимал японских студентов, озабоченных чем угодно, только не учебой. В Васеда было несколько корейцев, но он сторонился их, потому что они казались слишком политически настроенными. Во время одного из их ежемесячных обедов Хансо сказал, что левые были кучкой нытиков, а правые — слишком глупыми. Большую часть времени Ноа проводил в одиночестве, но он не чувствовал себя одиноким.
Даже теперь, два года спустя, он все еще был счастлив самим фактом, что поступил в Васеда и у него есть своя тихая комната для чтения. Он жадно глотал хорошие книги: Диккенса, Теккерея, Харди, Остин и Троллопа, затем они занялись континентальной литературой, и он прочитал тома Бальзака, Золя и Флобера, затем влюбился в Толстого. Его любимым писателем стал Гете. «Страдания молодого Вертера» он прочитал по крайней мере раз пять-шесть.