Дорога в тысячу ли

Дома в его комнате кто-то уже расстелил постель. Ким лег на чистое накрахмаленное хлопчатобумажное белье, воображая, как тонкие пальцы Кёнхи разглаживали простыни, на которых он отдыхал, и, как обычно, он представлял, как занимается с ней любовью. Замужнюю женщину не может шокировать секс, подумал он, но может ли она наслаждаться им так, как демонстрировала ему Джина? И что бы он подумал о ней, если бы это было так? В сарае он всегда засыпал раньше женщин и был благодарен за это, потому что не мог вынести мысль о том, как Ёсоп ложится на нее. К счастью, он никогда не слышал подобных звуков, и в этом доме тоже. Он был уверен, что Ёсоп больше не спал с женой, и это знание позволяло ему любить ее и не испытывать ненависти к ее мужу. Хансо заметил его чувства, потому что Ким не умел их скрывать, он не мог глаз отвести от ее нежного лица, ее изящных плавных движений. Он думал, что если он не сможет быть с ней, то умрет. Как это — быть с ней каждую ночь? Когда они работали в ресторане, когда он оставался наедине с ней на ферме, порой его охватывало безумие, ему стоило огромного труда не прикоснуться к ней, не выразить свое желание. Она никогда не изменит мужу, не предаст его. И не потому, что любила Ёсопа, она любила еще и своего бога — Йесу Куристо, который не позволял своим последователям заниматься сексом вне брака.
Ким закрыл глаза, желая, чтобы она отодвинула тонкий бумажный экран, служивший дверью между их комнатами. Вот она сбрасывает платье, как это сделала шлюха, и ее губы касаются его тела. Он сжимает ее и входит в нее. Он любил ее и желал себе смерти, потому что в это мгновение его жизнь была совершенной. Ким мог представить себе ее маленькую грудь, белый живот и ноги, тень ее лобка. Он снова тяжело вздохнул и тихо рассмеялся, думая, что сегодня он как юноша, потому что мог бы делать это снова и снова, и никогда ему не будет достаточно. Хансо был неправ, полагая, что смазливая шлюха отвлечет его от Кёнхи. Он хотел ее сейчас больше, гораздо больше, чем когда-либо. Он попробовал сегодня нечто сладкое и прохладное, и теперь хотел этого без меры, чтобы глубоко погрузиться в наслаждение.
Ким потер себя и заснул, не сняв очки.
Утром он встал раньше всех и ушел без завтрака. Вечером, возвращаясь домой, он заметил узкую спину женщины, толкавшей кондитерскую тележку по улице. Он ускорил шаг, чтобы догнать ее.
— Позвольте.
— О, привет. — Кёнхи облегченно вздохнула и улыбнулась. — Мы беспокоились о вас сегодня утром. Мы не видели вас ни вчера вечером, ни утром. Вы успели поесть?
— Я в порядке. Вам не нужно беспокоиться обо мне. — Он заметил, что стопка пакетов, используемых для упаковки конфет, исчезла. — У вас нет пакетов. Дела сегодня шли хорошо?
Она кивнула, снова улыбаясь.
— Я все продала, но цена на черный сахар опять поднялась. Может быть, я смогу приготовить желе. Для него требуется меньше сахара. Нужно поискать новые рецепты. — Кёнхи остановилась и стерла пот со лба тыльной стороной ладони.
Ким взялся за ручку тележки.
— Сонджа уже дома? — спросил он.
Кёнхи кивнула, но слегка нахмурилась.
— Что случилось, сестра?
— Я надеюсь, что сегодня не будет ссоры. Мой муж в последнее время так труден для всех. Кроме того, он…
Она не захотела завершить фразу.
Здоровье Ёсопа стремительно ухудшалось. Его все раздражало, и когда он сердился, он больше не мог сдерживаться. Из-за частичной глухоты он почти кричал, чего никогда не бывало до войны.
— Речь идет о школе мальчиков. Вы знаете.
Ким кивнул. Ёсоп настаивал на том, что мальчики должны пойти в корейскую школу по соседству, потому что семья должна готовиться к возвращению. Мальчикам приходилось изучать корейский язык. Хансо настаивал на японской школе. Сонджа ничего не могла решить, но все понимали, что время для возвращения совершенно неподходящее.
Дорога к дому была пуста. Когда солнце садилось, сумерки окрашивали все в приглушенный серо-розовый свет.
— Приятно, когда так тихо, — сказала она.
— Да. — Ким крепче сжал ручку тележки.
 
Несколько прядей выбились из ее прически, и Кёнхи заправила их за уши. Даже в конце долгого рабочего дня она выглядела такой чистой и яркой.
— Прошлым вечером он снова раскричался о школах. Мой муж хочет всем только хорошего. Но он так сильно страдает. Ноа хочет пойти в японскую школу. Он хочет поступить в университет Васеда. Вы можете себе представить? Такой важный университет! — Она улыбнулась, гордясь великой мечтой мальчика. — А Мосасу вообще не хочет в школу. — Она рассмеялась. — Конечно, неясно, когда мы сможем вернуться в Корею, но мальчики должны научиться читать и писать. Разве не так? — Кёнхи почувствовала, что плачет, но не могла объяснить, почему.
Из кармана пальто Ким вынул платок, которым протирал очки, и отдал ей.
— Мы мало что можем контролировать в этой жизни, — сказал он.
Она кивнула.
— Вы хотите поехать домой, в Корею?
Не глядя на него, она сказала:
— Я не могу поверить, что мои родители мертвы. В моих снах они живы. Я бы так хотела снова увидеть их.
— Но вы не можете вернуться. Это опасно. Когда все наладится…
— Как вы думаете, это скоро случится?
— Ну, вы знаете, какие мы.
— Что вы имеете в виду? — спросила она.
— Корейцы. Мы упрямы. Каждый думает, что он умнее других. И каждый готов бороться до конца за то, что считает правильным. — По сути, он повторил то, о чем говорил ему Хансо, потому что Хансо был прав, особенно когда дело доходило до худшего в людях — уж в этом он разбирался.
— Значит, вы не коммунист? — спросила она.
— Что?
— Вы ходите на эти политические встречи. Я думала, если вы поедете туда, возможно, они не так уж плохи. И они против японского правительства, и они хотят воссоединить страну, не так ли? Я имею в виду, разве не американцы пытались разделить страну? Я слышу на рынке страшные вещи, но не могу понять, чему верить. Мой муж говорит, что коммунисты — плохая партия, что это они застрелили наших родителей. Знаете, мой отец всем улыбался. Он старался все делать правильно.
Кёнхи не могла понять, почему ее родители были убиты. Ее отец был третьим сыном, его доля в семейных владениях была очень маленькой. Неужели коммунисты убили всех землевладельцев? Даже незначительных? И Ким — он ведь хороший человек и много знает о мире…
Ким оперся на тележку и внимательно посмотрел на нее, желая успокоить. Он знал, что она ждет от него совета, и это заставляло его чувствовать себя важной персоной.
— Есть ли разные коммунисты? — спросила она.
— Я думаю, да. Я не знаю, являюсь ли я коммунистом. Я против того, чтобы японцы снова захватили Корею, и я не хочу, чтобы русские и китайцы контролировали Корею. Или американцы. Интересно, почему Корею нельзя оставить саму по себе?
— Но вы только что сказали: мы спорим и ссоримся. Я полагаю, что это похоже на перепалку деревенских старух, злые сплетни сельских жителей друг о друге. Если они хотят восстановить мир, надо забыть обо всех остальных и вспомнить, что они когда-то были друзьями.
— Я думаю, нам надо поставить вас во главе государства, — сказал он, подталкивая тележку дальше к дому.
Он был счастлив находиться рядом с Кёнхи, хотя бы недолго, но это заставляло его желать большего. Он ходил на политические встречи, чтобы выбраться из дома, потому что иногда быть рядом с ней становилось просто невыносимо. Он жил в ее доме, потому что ему нужно было видеть ее каждый день. Он любил ее.
«Это никогда не изменится», — подумал он.
Они были уже в нескольких шагах от дома, шли медленно и говорили о пустяках. Так будет длиться вечно. И он будет страдать от любви к ней.
 10 
 
Осака, январь 1953 года
Сонджа встала среди ночи, чтобы сделать конфеты на продажу. Когда Чанджин заметила, что ее дочери нет в постели, она тоже пошла на кухню.
— Ты совсем не спишь, — сказала Чанджин. — Ты заболеешь, если не будешь спать.