Раубриттер (IV.II - Animo) (СИ)
Лик Ангела казался выточенным из белого мрамора и инкрустирован серебром. Белоснежная кожа, столь гладкая, что с нее соскользнуло бы даже невесомое лебединое перо. Карминовые губы, свежие, как бутоны сбрызнутой предрассветной росой розы, искривленные в легком подобии улыбки. Глаза, которые…
Лишь взглянув в них, Гримберт ощутил все свои грехи – квинталы и тонны грехов, взгромоздившиеся на его хребет и безжалостно дробящие позвонки. Невинные шалости, гибельные пороки, никчемные выходки и позорные тайны. Эти глаза были чисты как горный ручей и на их дне он на какой-то миг увидел собственное отражение, уродливый и похотливый оскал юной гиены.
Нет, подумал он, задыхаясь, ощущая себя рыбой, вытянутой неведомой силой из водоема и дергающейся в дюйме от его края. Я не такой, я…
Ангел в серой робе обвел взглядом окружавших его рутьеров. В его глазах мелькнуло вроде сожаления. И одного только этого было достаточно, чтобы половина окруживших его рутьеров захотелось достать нож и выпотрошить собственный живот. Лишь бы вновь увидеть улыбку на лице сошедшего с небес существа.
- Нет, - тихо и печально произнес ангел, - Наверно, уже слишком поздно.
Может, «Смиренные Гиены» и были толковыми хищниками. Может даже, лучшими в своем роде. Отчаянными, хитрыми, изворотливыми. Если чего-то им и не хватало, так это сообразительности. Столкнувшись с тем, чего они не ожидали, не могли понять, рутьеры Вольфрама Благочестивого потеряли слишком много времени. Времени, которое могли бы использовать для своего спасения.
Ангел протянул руку и коснулся ближайшего к нему разбойника, но тот, мгновенье назад изнывающий от благоговения, вместо стона, долженствующего означать высшее блаженство, ликующее торжество освобожденной души, прощенной от грехов, вдруг испустил оглушительный визг. Он забился в руке ангела, по-прежнему взиравшего на него со скорбным состраданием, и сделалось видно, что по лицу его меж бледных пальцев ангела стекает кровь, а потом…
Ангел сделал легкое движение, почти беззвучное, если не считать негромкого хруста. Лицо рутьера осталось в его руке, вывороченное из черепа вместе с изрядным куском черепа, обрамленное ровно обрезанными полосками кожи и осколками челюстей. Ангел брезгливо уронил его в снег, стряхнув с удивительно красивых и тонких пальцев алые капли. Рутьер с развороченной головой умер не сразу. Еще две или три секунды он жил, всхлипывая обнажившимся провалом глотки, под которым судорожно дергался уцелевший язык, ощупывая трясущимися пальцами смятые и разорванные мозговые оболочки, потом беззвучно повалился в снег сам.
- Руби его! – рявкнул кто-то из толпы, - Руби, падла! Гиены, в бой!
Но было, конечно, уже поздно.
[1] Эсток – узкий граненый клинок, служащий для пробивания брони.
[2]Bonorumvitavacuaestmetu (лат.) – «Жизнь честных людей свободна от страха».
Часть 7
Даже среди святых отцов, кажется, не было единого мнения относительно того, чем питаются ангелы.
Святой Ауксилий, труды которого Гримберт когда-то прилежно штудировал, утверждал, что ангелы есть творения Господа, созданные не из глины и прочих грубых материй, но из благих помыслов и надежд, оттого им не требуется ни воздух, ни грубая человеческая пища. Если ангел испытывает голод, ему довольно услышать детский смех, чтобы заморить червячка, или увидеть улыбку раскаявшегося грешника – и это заменяет ему пиршественный стол не хуже, чем у епископа, с семью переменами блюд и розовым мозельским вином.
Святой Ансельм не был согласен с ним в этом. Он утверждал, что ангелы могут вкушать пищу, только делают они это в своих небесных чертогах, при этом едят они лунный свет, нарезая его на тончайшие ломти, и запивают настоянным на апельсиновых корочках апрельским ветром.
Святой Бенедикт Аахенский возражал им обоим. Он в свою очередь полагал, что…
Быть может, святые отцы, в совершенстве закалившие клинки в бесконечных схоластических битвах, многое знали о таких сложных материях, как человеческая душа и устройство Царства Небесного, но по части Господнего воинства их представления были неполны и противоречивы. Может, они вовсе ничего об этом не знали.
Гримберт знал.
Он видел, как пируют ангелы.
Первый же рутьер, успевший потянуться за ножом, взвыл, захлебываясь собственным криком, когда стоящий ближе всего ангел простер к нему белоснежную длань. Бледные пальцы Ангела, еще более тонкие и изящные, чем у придворных белошвеек, не озарились светом, не покрылись огненными письменами. Чуду, которое было в них заключено, не требовались примитивные эффекты, чтобы явить себя. Эти пальцы прошли сквозь разбойничий хауберк[1] беззвучно и мягко, как свет солнца проходит сквозь стекло, но Гримберт отчетливо видел, как брызжут в стороны искореженные звенья брони, а вслед за ними – мелкие осколки рутьерских ребер.
Пальцы Ангела обладали силой выпущенного в упор заряда картечи, однако при этом порхали невесомо как белоснежные голубки, успевая сделать больше движений, чем был способен распознать человеческий глаз. Рутьер с развороченной грудью еще не успел осесть, изумленно глядя на торчащие из раны обломки собственных ребер, за которыми виднелись натужно дрожащие потроха, а Ангел уже повернулся к его соседу, судорожно тянущему из ножен кинжал. Повернулся - и вновь сделал едва заметное мановение пальцами, подчиняясь которому тот мгновенно повалился в снег, хрипя и зажимая пальцами дыру на месте вырванного кадыка.
Третий оказался проворнее своих незадачливых товарищей, успел ткнуть Ангела под ребра коротким кацбальгером[2], но удар его, мощный, отточенный во множестве схваток и, без сомнения, смертоносный, не вызвал у Ангела даже стона, лишь едва заметную тень, пролетевшую по его прекрасному лику. А в следующий миг обладатель кацбальгера уже извивался ужом на земле, изломанный в таком множестве мест, словно по нему проехал груженный каменными плитами грузовой трицикл.
Гиены оправились от оторопи не мгновенно, но чертовски быстро. Все-таки они были хищниками, по-своему опытными и умелыми, быстро улавливающими те сигналы, которые вьются в окружающем эфире, а сигналов этих в кратчайший миг сделалось необычайно много.
- Руби! Руби их! Ахх-хр-р-ррр…
- Сука! На ножи!
- Гиены!
Ангелы пировали молча. Им не требовалось подбадривать себя боевыми кличами, они не испытывали нужды в грубой брани, они не смеялись в боевом упоении, не хохотали, не провозглашали проклятий и не сулили обещаний. Они просто пировали – почти беззвучно, если не считать треска кожи, легкого скрипа снега под ногами, и еще тех изумленных выдохов, что вырывались из рутьерских глоток, сопровождая в небеса выпорхнувшую из развороченного тела душу.
Они двигались в пугающе нечеловеческом ритме, не так, как двигаются существа из плоти и крови. Гримберту приходилось видеть искуснейших фехтовальщиков, сражающихся друг с другом в туринском палаццо чтобы заслужить лавровую ветвь из рук маркграфа, видел лучших в мире венецианских атлетов, демонстрирующих такие чудеса человеческого тела, что даже святые отцы после увиденного начинали сомневаться в установленных Господом рамках мироздания. Они словно и не двигались вовсе, а… Это было похоже на запись, сделанную сверхчувствительной камерой, но запись, из которой рука монтажера удалила в случайном порядке половину промежуточных кадров. И выглядело это…
Жутко.
Одним из первых сориентировался Олеандр Бесконечный. Раненный кацбальгером Ангел простер длань в его сторону, намереваясь вышибить из него душу одним прикосновением, но тот удивительно ловко отвел удар древком своего люцернского молота, отступил на полшага, присел, развернулся немного боком и…
Потрясающая ловкость, особенно в сочетании с таким громоздким оружием. Крутанувшийся вокруг своей оси молот ударил Ангела снизу в подбородок. Боек его был невелик, не чета тем тяжелым, как клювы грифов-падальщиков, боевым молотам данов, которые проламывают бронированные шлема точно пустотелые тыквы, однако удар его вышел сокрушительным. Ангел отшатнулся, но на половину секунды позже, чем следовало, и этой половины секунды хватило, чтобы его череп хрустнул, разделившись на части, точно причудливая шкатулка-головоломка из слоновой кости.