Царь нигилистов 2 (СИ)

В Перестройку стало возможным несколько отступать от канона, и дело пошло на лад. Правда, не без эксцессов. Тогда Саша получил свою первую и последнюю двойку по литературе за сочинение на тему «Герой нашего времени». Само собой, Саша решил трактовать тему, как Лермонтов, а не проставлять героев — строителей социализма. Герой эпохи заката тоталитаризма оказался у Саши разочарованным в жизни потерянным человеком, а не пламенным коммунистом.
Сочинение Саша писал в основном по свеженапечатанной в журнале «Октябрь» повести Виктора Астафьева «Печальный детектив». Ситуация осложнялась тем, что Саша читал эту повесть, а учительница, видимо, нет. По крайней мере, она упрекнула класс в том, что кое-кто использовал в своих сочинениях несуществующие произведения. И Саша воспринял это на свой счет.
В общем-то, единственную не двойку (а именно пятерку) за сочинение получила одна из четырех девушек в классе — комсорг, написавшая то, что надо. В математике барышня не разбиралась от слова «совсем», и, в результате, обладала нулевым авторитетом. Ее сочинение учительница зачитала как образцовое под громовой хохот не верящих в коммунизм присутствующих. Ну, специфика 179-й школы.
К концу десятого класса Саша осознал, что может написать примерно все, что угодно, на какую угодно тему. Единственно что он не любил, так это лгать и лицемерить. В результате в сочинениях по литературе предпочитал менее острые темы, в основном, девятнадцатый век. Ну, ведь «вольнолюбивая лирика Пушкина» — это же правильно, это же за свободу и против тирании.
В МИФИ он несколько лет пытался пихать свои статьи в институтскую газету «Инженер-физик». До 21 августа 1991-го они туда хронически не пропихивались. Зато его хронику трех дней защиты Белого Дома напечатали сразу и без малейшей правки в первом вышедшим после событий номере.
И после этого у него печатали вообще все примерно везде.
Лафа продолжалась до второй половины двухтысячных, а потом все начало стопориться, и чем дальше, тем больше. После 2014-го его перестали печатать совсем. Причем, независимо от тематики: что на политические темы, что на чисто юридические.
Вспоминалась притча о Диогене и Аристиппе. У Диогена на ужин был хлеб и чечевица. Блестящий ученик Сократа Аристипп, обласканный тираном Сиракуз, увидев это, сказал: «Научись угождать царям, и тебе не придется есть чечевицу». На что Диоген ответил: «Научить есть чечевицу, и тебе не придется угождать царям».
Саше даже не пришлось есть чечевицу. Пока были клиенты — были деньги. И в двухтысячные их водилось даже больше, чем в девяностые. Он утратил только возможность высказываться и влиять на события.
Но навык писать, вроде, не утратил.
Так что русскую словесность ждал спокойно, тем более, что стишок про «ять» честно выучил.
Урок был посвящен Жуковскому, что было прямо приятно.
В советской школе романтика, автора слов «Боже, царя храни» и учителя царских детей, благополучно прошли мимо. Так что его фэнтези в стихах Саша читал потом самостоятельно. Это было местами довольно скучно, но эстетно.
Так что «Лесной царь» пошел на ура. Уж гораздо милее, чем «Партия и Ленин — близнецы-братья». Саша терпеть не мог Маяковского.
— Это ведь расхожий сюжет в европейском фольклоре, — не удержался Саша. — Эльфы похищают человеческого ребенка и уводят в лес. Причем, непонятно, живым или мертвым. У ирландцев, кажется, что-то такое есть.
— Да-а, — протянул Яков Карлович.
 
 
— О, дитя, иди скорей
 
В край болот и камышей,
 
За прекрасной феей вслед,
 
Ибо в мире столько горя,
 
Что тебе в нем места нет.
 
 
— процитировал Саша.
За точность цитирования, впрочем, не ручался.
Кажется, Йейтс жил несколько позже…
— Откуда это? — спросил Грот. — Я не знаю этих стихов.
— Я слышал это стихотворение во сне, когда болел, — сказал Саша. — Оригинал точно на английском: «The Stolen childe».
 
— Вы его слышали на английском?
— Мне кажется, и так, и так. Русский вариант помню лучше, но все равно не полностью:
 
 
Там, где с вершины горной,
 
Звеня, бежит вода
 
И в заводи озерной
 
Купается звезда,
 
Мы дремлющей форели
 
На ушко, еле-еле,
 
Нашептываем сны,
 
Шатром сплетаем лозы —
 
И с веток бузины
 
Отряхиваем слезы.
 
 
Собственно, текст Саша помнил потому, что когда-то пел это под гитару.
Кажется, Грот был в шоке.
— Вы раньше не интересовались поэзией, — заметил он.
— Должен же я был когда-то повзрослеть? Но это все, что я помню. У Жуковского:
 
 
Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
 
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
 
При месяце будут играть и летать,
 
Играя, летая, тебя усыплять.
 
 
А в моем сне:
 
 
Там, где под светом лунным
 
Волнуется прибой,
 
По отмелям и дюнам,
 
Где берег голубой,
 
Мы кружимся, танцуя
 
Под музыку ночную
 
Воздушною толпой;
 
Под луною колдовской
 
Мы парим в волнах эфира —
 
В час, когда тревоги мира
 
Отравляют сон людской…
 
 
Очень ведь похоже…
— Не совсем, — проговорил Грот. — Кстати, в чем отличие?
— Конфликт другой, — сказал Саша. — У Гете и Жуковского, который его переводит, конфликт с силами природы и страх перед ними. Лесной царь Жуковского, точнее король эльфов — это воплощение смерти, и все его слова — то ли обман, то ли бред больного ребенка. В моем сне этого мотива вообще нет. У меня конфликт человека с обществом, где слишком много горя, а не с природой. Природа — это спасение. Это красота и покой, так что может и стоит вслед за прекрасной феей сбежать.
— Вам ближе стихи из вашего сна…
— Конечно. Это стихи другой эпохи. С природой можно справиться. Детскую смертность одолеть, болезни научиться лечить и даже предсказывать землетрясения. А вот с самим собой человеку еще долго трудно придется. Рукотворные трагедии — войны, преступления, социальная несправедливость — могут показаться непреодолимыми. Хотя, думаю, автор стихотворения из моего сна просто не дожил. Если проблема не решена — это не значит, что решить ее невозможно. И это не значит, что единственный выход бегство. Если ты убежишь от мира — ты уже ничего в нем не сделаешь. Так что не бойтесь за меня, Яков Карлович.
— Вы, кажется, верите в человечество…
— Наивно, да? Вы знаете, я где-то видел график: зависимость количества насильственных преступлений от времени в Европе. Так вот, оно планомерно уменьшается, причем давно, уже несколько столетий, с четырнадцатого века. Хотя должно бы увеличиваться, ведь чем ближе к нам, тем информации больше. А все наоборот. И никто не знает, почему, одни гипотезы. Мне кажется, это просвещение. Первые университеты появились.
— Я об этом не слышал, — заметил учитель. — Но очень оптимистично звучит. А первые университеты появились раньше: Болонья — 11 век, Сорбонна — 12-й.
— Два университета погоды не делали. Десять, хотя бы. Я не помню, откуда я это взял, но точно не с потолка. Может быть, можно восстановить эту зависимость, но это предмет для исторического исследования. Кстати, не знаю, верно ли для России, но не думаю, что мы так уж оригинальны.