Филе пятнистого оленя

— Давай, милая… Я позвоню. До свидания…
Ее мокрый поцелуй, где-то в районе моего уха, еще долго холодил кожу. И даже Когда такси с зеленым огоньком затерялось в бурном вечернем потоке машин, я еще чувствовала влажное пятнышко, оставленное ею. И, посмотрев в стекло газетного киоска, слезливое, темное, увидела блеклое пятно ее помады. И Стерла медленно — сначала с шеи, потом с пальцев. Говоря себе, что знаю, что это неправда — потому что она больше не позвонит. Даже не сомневаясь в этом.
…Это я все испортила. С самого начала. С того момента, как она приехала к нам. Слишком много я выпила, слишком бурно веселилась. И за ляжки ее не надо было хватать, и раздеваться при ней не надо было. Идиотка чертова…
Все так неожиданно получилось. И так благоприятно складывалось — если бы не моя глупость. Допущенная по вине алкоголя, конечно, — так бы я нормально себя вела.
Она ведь сама позвонила — впервые с момента нашей предыдущей встречи. Так-то все я беспокоила ее звонками — которые сначала вызывали удивление, а чем чаще стали раздаваться, тем радостнее был ее голос в трубке. Она радовалась мне и привыкла к моей болтовне, и эти звонки заполняли вечернюю пустоту в ее душе.
Я звонила часов в десять, зная, что она уложила ребенка и может поговорить. Я не требовала от нее ничего, она могла рассказывать про себя, а могла и просто слушать мои повествования. Которые раз от раза становились все приятнее для нее. То я говорила, что была около ее дома, просто проезжала мимо, и остановилась, и видела в окно ее профиль, но не стала заходить, потому что не сомневалась, что она не одна. То я вспоминала, как мы сидели у нее, как здорово было, и весело, и уютно. То делилась впечатлениями от просмотра ее фотографий и сыпала комплиментами. То придумывала, что видела ее во сне… Мало-помалу мы становились подругами, и ей уже просто необходимо было каждый вечер со мной пообщаться.
Вадим посмеивался только и даже сказал, что поражается моему рвению — у него бы никогда не хватило сил вести такую продолжительную игру. Но я думала, что то ли еще будет — вот он удивится, когда я достигну своей цели. И продолжала набирать и набирать уже наизусть выученный номер.
Будь она обычной женщиной — пользующейся успехом, встречающейся с мужчинами, занятой своими делами, — она бы подумала, что я маньячка. Свихнувшаяся на ней малолетняя девица. Но она была так одинока, что радовалась, что хоть кто-то о ней помнит, хоть кто-то ей звонит. Ее телефон никогда не бывал занят, а когда я разговаривала с ней, в ее квартире никогда не было слышно посторонних звуков — никакой музыки, голосов. Хотя она часто заявляла мне, что только что выпроводила гостей — опасаясь, что я подумаю, что она опять одна.
И тут же исправлялась, говорила, что ждала моего звонка — боясь потерять тонкую зыбкую связь с действительностью, с миром — миром, в котором она впервые, себе в том не признаваясь, чувствовала свою нужность. И я видела ее, сидящую за столом в сумрачной кухне, курящую бесконечно, сгорбленную. Говорящую в трубку ничего не значащие слова и из-за этого общения в призрачном невидимом эфире с человеком, которому она нужна, чувствующую себя счастливой.
Это вошло у меня в привычку — вечерняя беседа с ней. Следующим этапом должен был быть визит — который я намеревалась нанести ей в скором времени. И вдруг она позвонила сама.
Это случилось перед днем рождения Вадима, который мы как раз продумывали тщательно и сосредоточенно, сидя за журнальным столиком, вооружившись бумагой и ручкой, составляя программу. Подъем в двенадцать, кофе с пирожными, прогулка, ленч в ресторане… И так далее. Приятный праздничный день — день, посвященный нам двоим. И тут позвонила она.
Вадим удивленно приподнял брови, услышав ее голос. А потом качнул головой, словно отдавая дань моей психологической атаке — благодаря которой она впервые звонила просто так, не по работе. А уж когда она заявила, что хочет лично поздравить именинника, в любое удобное для нас время, у него просто не было слов. Он предложил ей посетить нас послезавтра, в семь, и я взяла трубку, чтобы расспросить, как прошел ее день, и сообщить адрес.
 
Это так странно было — мы ведь не собирались ее приглашать. А она хотела к нам приехать, впервые, не поддавшись на мои уговоры, а по собственной инициативе. Я улыбалась и говорила себе, что это моя заслуга. Мое терпение, внимание и комплименты сделали свое дело — а я-то сомневалась…
…Теперь, стоя в вечерней темноте, в мозаике автомобильных огней, перед намокшим от дождя киоском, я говорила себе, что вела себя как дура. Что, проделав такую работу, глупо было все ломать просто потому, что спьяну я стала особенно похотлива и нетерпелива, и бросалась на нее, хватала, смущала непристойными предложениями. И будто не замечала ее укоризненных взглядов, направленных на Вадима, и испуганно дрожащих рук. И что поцелуй ее прощальный, такой неуверенный, смазанный, был подарен мне как утешительный приз проигравшему — чтобы было не так обидно.
Она пришла ровно в семь, как и договорились. Стол у нас был накрыт, и все, что необходимо для романтического вечера, на нем присутствовало. Французское вино и бутылка игристого, немного морепродуктов, грибы под чесночным соусом, несколько упаковок сыра и фруктовый салат — не для того, чтобы наесться, а чтобы получить неспешное удовольствие. И сигарки маленькие лежали в жестяной коробочке, и синяя свечка бездымно прозрачно горела, и роза желтая, вчера подаренная мной Вадиму, только начала распускаться.
Она притащила с собой кучу ненужных и бестолковых сюрпризов. То ли потому, что не было денег на большой подарок, то ли надеясь, что хоть один, но подойдет. Извлекла из огромного черного пакета, смахивающего на мусорный, железную круглую коробку из-под английского печенья, открыла. Пластмассовый желтый цыпленок клевал кокосовую стружку самодельного торта, навсегда согнувшись пополам по воле создателей. Это было очень мило, трогательно и как-то старомодно — такой вот сюрприз.
— Это имениннику. Чтобы рос и набирался сил. — Она сконфуженно покраснела и потупилась, словно понимая, что пожелание не удалось. А потом, нагнувшись, покраснев то ли от натуги, то ли от стеснения за свою нелепую позу, стала снимать синие тканевые полусапожки.
К торту прилагались другие подарки — диск неизвестного мне певца, индийские благовония, на которые у Вадима была аллергия. Подставочка к благовониям — шершавая дощечка с грубо намалеванными золотыми солнцами. Плюшевая собачка. Бутылка советской бурды, которую принято считать шампанским. Египетская коробочка с фараонами — непонятного назначения. Пластмассовый подносик с плавленым немецким сыром. И еще — букет коротких и несвежих оранжевых роз.
Она была довольна и светилась вся. Сегодня она выглядела лучше. То ли случайное посещение косметического салона было поводом напроситься в гости, то ли, напросившись, она впервые за все растраченные впустую годы понеслась приводить себя в порядок. И теперь постоянно улыбалась и хрипло хохотала в ответ на шутки Вадима.
Она явилась в светлом летнем пальто, синтетическом, коротком, а сняв его, обнаружила полиэстровую блузку с жемчужными пуговками, чистенькую, скромную и неновую. А вот джинсы, обтягивающие низкую овальную попку, были куплены недавно, блестели кнопочками. Она уложила волосы, распустив их тонкую пушистость, завив ее в нервные колечки, облепившие щеки, и накрасила ногти и губы одинаковым оранжевым цветом. Когда я спросила почему, она, улыбнувшись конски, ответила, что любит морковку. И засмеялась опять.
Может, потому, что сегодня она вела себя по-другому, я тоже позволила себе быть более решительной и настойчивой. После первого бокала начав расспрашивать ее про мужчин у нее на работе. Грозя пальчиком и требуя рассказывать правду — скольких она уже соблазнила и сколько разбила семей.
Это могло бы показаться издевательством, но только не ей. Она раскраснелась и стала плести какую-то чушь про знакомых чеченцев. Которые почему-то ночуют у нее — в свободной комнате, разумеется, а не в ее постели — и водят по ресторанам, и хотят по очереди жениться, а она отказывает всем и вызывает только сильнейшие приливы страсти. И про то, как один из гордых джигитов провел всю ночь у нее на лестнице, умоляя ответить взаимностью на его чувства, и как бабушка-соседка кормила его супом, а она, жестокая женщина, спустила его наутро с лестницы, надавав оплеух и требуя больше не беспокоить, иначе вызовет милицию.