Филе пятнистого оленя

Она сделала глоток, и щеки ее надулись, как будто бы ком в горле мешал — сгусток эмоций и слез, которые она внутрь пыталась спрятать.
— Ладно, дерьмо это все — просто день неудачный. Ты лучше мне про себя расскажи — ты молодая, у тебя жизнь, наверное, поинтереснее…
Это она кокетничала, конечно, — разница между нами была от силы лет в семь и вряд ли позволяла ей считать себя старухой рядом со мной. И я пожала плечами неопределенно.
— Я не знаю, Ларис… Не расстраивайся — ты такая эффектная. У тебя, наверное, поклонников целая куча — ну и черт с ним, с этим, одним больше, одним меньше. Не огорчайся…
— Ты думаешь, я огорчилась? — Ее тон стал вызывающим, словно она опьянела резко и оттого увидела обиду в моих словах. — Да у меня таких, как он… Я тебе вот что скажу — я в этих делах собаку съела. У меня мужиков столько было — богатых, крутых, с именем… И из каждого веревки можно было вить — а я вот хорошая такая, все жалела их. Недаром папаша меня ремнем в детстве лупил — порядочная получилась, мать твою… А потом поняла, что использовать их надо, — они нас используют, так пусть хоть заплатят за это. Трахают нас во все места, грудь от их хватаний обвисает, после абортов внутри пусто — так пусть хоть бабки за это отстегивают, верно я говорю? Ты молодая, у тебя все впереди — слушай меня…
Я смотрела на пепел, падающий с ее сигареты в пепельницу, смотрела на ее подрагивающие пальцы, на ее опущенные ресницы, подметающие щеки. Мне не хотелось с ней говорить — я не любила, когда меня учат, тем более так. И все-таки мне было ее немножко жалко — как бывает необъяснимо жалко героинь мексиканских сериалов, у которых все есть и которым всегда почему-то все плохо.
— Только не говори мне, что к тебе никто на улице не пристает. Я что, не видела, как на тебя в метро мужики пялились? Ну так и используй это. Сегодня он тебе духи подарит — а завтра тачку ленточкой обвяжет и к окнам подгонит. Сколько крыс на иномарках ездит — ни кожи ни рожи, а за рулем «БМВ». Я бы тоже могла — предлагал мне один. Говорит, любовницей моей станешь — ни в чем отказа не будешь знать. Я тогда отшила его — думала, если без чувств, то плохо это, не годится, — ну не идиотка?..
Она покрутила пальцем у виска.
— Ты девочка яркая, тебя одеть нормально — глаз не оторвать. Юбку покороче, маечку поуже, чтобы и ноги, и грудь, все видно было. Глядишь — своя квартира будет, без мамы с папой, — чтобы не доставал никто. Я деньги не люблю, ты не думай, — я просто ценю то, что они могут дать. За границу что, плохо летом слетать, на солнышке поваляться? Женщина — как растение, ее удобрять надо, чтобы она цвела. А так она зачахнет…
Моя рука потянулась к бутылке и взяла ее за горлышко, словно задушить хотела. А потом наклонила ее над своим опустевшим бокалом.
Я вдруг представила себе, что лет через десять сяду перед зеркалом, возьму привычно пудреницу и посмотрюсь внимательно в стекло, не привыкшее врать. И увижу морщины около глаз, и опустившиеся уголки губ, и серую усталость в зрачках. И пойду тем же вечером по улице, пытаясь ловить мужские взгляды, — а буду видеть только зонтики и кепки. И попытаюсь заговорить кокетливо с мужчиной, выгуливающим во дворе бульдога, — а он расскажет мне о вчерашних новостях и погоде на завтра и поспешит домой пить какао. А я буду стоять в своей длинной клетчатой юбке, с поблекшими волосами, с плечами, избитыми дождем, — и буду знать, что меня никто и нигде не ждет.
А потом я нарисовала себе другую картину — легкомысленная особа с белыми волосами, с бархатным бантиком, в розовом костюме с золотыми пуговицами. Плюхающаяся на сиденье роскошной машины — марки которой она и знать не знает, догадывается только, что она дорогая. И джентльмен, сидящий за рулем — галантно целующий ей руку. И левретка под мышкой у особы, дрожащая лапками, — и фиолетовая сигарета между ярких губ. И хриплый смех, летящий из окна автомобиля — пока не поднимут тонированное стекло. А дома у особы взрослый сын и обожающий муж — отпустившие ее повеселиться — неспешно обедают салатом «нисуаз» с бутылочкой «Бордо».
 
…Есть такая сказка у Андерсена — не помню, как называется. Там волшебный колодец являл картины будущего — которое могло быть разным, плохим или хорошим, как повезет.
И я вот теперь тоже словно заглянула в колодец этот — не без ее помощи. И точно знала, какая картинка мне больше пришлась по душе.
Понятно ведь, верно?..
…Когда портишь себе прическу, пытаясь самостоятельно покраситься перед зеркалом, клянешься, что никогда больше не сделаешь такой глупости. Лучше довериться тем, кто умеет это делать профессионально.
Когда понимаешь, что всю свою жизнь, вернее, ее сознательную часть, живешь неправильно, — это хуже. Это тебе не половина вытравленных и превратившихся в паклю прядей — хотя для женщины это не менее страшно, — а нечто большее. Я сказала тогда себе, что мне повезло — не будь ее, у меня бы не было повода задуматься над тем, как я живу.
Ей шла роль наставницы. В кино, конечно, все получилось бы более красиво и продуманно. Две девицы — многоопытная и утонченная и совсем еще юная, не знающая жизни, неискушенная. Та, что с опытом, должна была бы водить молодую по магазинам, подбирая ей одежду. Знакомила бы ее с собственными мастерами в модных салонах и, поджидая, когда те превратят Золушку в принцессу, листала бы лениво иллюстрированные журналы о новостях прет-а-порте. И хлопала бы в ладоши удовлетворенно, когда та, вторая, вылезала из кресла — преобразившаяся, великолепная. И понимала бы, что ее молодость уходит и что она уже не так хороша, — и втайне завидовала бы наперснице.
У нас все было иначе — можно не сомневаться. Ее наставления не касались моей внешности — слава Богу. Про одежду она как-то сказала что-то — а потом не трогала эту тему. Похоже, опасаясь, что я попрошу ее дать мне поносить какой-нибудь из ее костюмов — половина из которых, кстати, принадлежала какой-то ее богатой подруге. Лучшая половина — если уж говорить начистоту.
Ее уроки — а теперь любую ее фразу, жест, реплику я воспринимала именно как часть урока — носили чаще всего теоретический характер. Я слушала, как она разговаривает с мужчинами — по телефону и не только. В ее голосе было кокетство, но не такое, как у меня. Я всегда старалась говорить пафосно — но так, чтобы было понятно, что я играю, — она же играла в простоту. Если мне говорили: «Как вы хорошо сегодня выглядите, Анна», — я заявляла: «О, не может быть — неужели вчера я показалась вам менее свежей?» Она же говорила: «Правда? Спасибо — это все пилинг с фруктовыми кислотами».
Она не пожимала плечами, не закатывала глаза, как это делала я, не откидывала голову, хрипло хохоча. В ней была какая-то взрослая сдержанность — и, увы, ее понимали лучше, чем прежде меня.
Она напутствовала меня неустанно. Это были абстрактные выкладки, и все они прежней мне показались бы скучными и однообразными. «Нельзя просто так отдаваться мужику — сначала надо понять, что он может тебе дать…» «Смотри на обувь и часы — одет он может быть как лох, но эти две детали должны быть дорогими — только тогда он кое-чего стоит…» «Сначала ресторан — потом постель, а не наоборот…» «Сначала выясни, нет ли у него семьи, — иначе это дохлый номер…» Господи, чего я только не узнала — вплоть до китайских мудростей. Что-то о том, что желаннее всего женщина, которая недоступна. По радио, наверное, услышала, не иначе…
Мы болтались с ней в хинкальную — ту самую, прибежище молодых бизнесменов, — к неуюту которой я вполне привыкла. А потом особенно медленно тащились по набережной, поглядывая краем глаза на проезжавшие мимо нас машины, все куда-то спешащие, невнимательные. Она рассказывала мне истории из своей жизни — каждая из них была по-своему поучительна и, уходя в прошлое, превращалась в картинку. Картинки складывались в большую мозаику — слишком глянцевую и красивую, чтобы быть правдивой.
Я потеряла массу возможностей повеселиться — на том же «Мастерфильме», например, — и приобрела благодаря своим новым моральным принципам массу если не врагов, то обиженных. Однажды я мерзла на трамвайной остановке — потому что до дома меня уже никто не подвозил, — и рядом остановилась блестящая синяя иномарка. Ее хозяин, весело петляя по дороге, довез меня до метро и предложил зайти к нему, благо он там где-то близко обретался, и выпить по чашечке кофе.