Баловни судьбы
Well you can dream on me[15]
Пятница, вечер, самое начало июня, в парке благодать, и кажется, будто весь город высыпал на улицу — толпы людей текут в обе стороны по нашему Броду мимо фонтана, а бок о бок с ними строители метро перекопали вверх дном весь центр. Поодиночке, парами или целой компанией люди спешат в рестораны, театры, кино, пивные и забегаловки, молодые и старые, в легких летних костюмах, обласканные теплом светлого июньского вечера.
А здесь, в парке, сидим мы. На самой макушке Ниссебергет, над всей этой оживленной толпой, над людьми, имеющими работу, деньги, дорогие шмотки и правильное отношение к жизни. Над землекопами, которые работают в ночную смену, прокладывая туннель к новой Центральной станции метро, она будет находиться как раз на том месте, где сидим мы, здесь поставят охрану — блюстителей порядка с газовыми пистолетами и легавых с собаками, — чтобы держать нас на расстоянии. Потому что мы — ленивая чернь, при встрече с которой они от страха покрываются холодным потом, особенно если это случается поздно вечером: ведь они считают, что мы обязательно либо нападем на них, либо полезем с разговорами. Эта новая шикарная станция метро строится не для нашего брата.
Когда думаешь о таких вещах, заводишься с пол-оборота, дикая ненависть просыпается в тебе ко всем этим жирным тварям, которые разгуливают здесь с таким видом, словно весь мир существует только для них. Хотя все, что они умеют, — это лизать задницу начальству, третировать подчиненных и хапать все, что под руку подвернется; и плевать они хотели на тех, кто ложится костьми ради того, чтобы они взобрались наверх. А начнись где заваруха, им достаточно позвонить по телефону, и тут же явится полиция с резиновыми дубинками и отобьет тебе почки, а если тебе подфартит, как, например, Калле, заработаешь пулю в спину и откинешь копыта.
Но тут не место и не время говорить о таких вещах. Остается лишь стиснуть зубы да затянуться поглубже, следя, как легкий пряный дымок струится между деревьями и от тягучего мягкого опьянения все становится не таким темным и мрачным. И ты слышишь, как заливается-хохочет Бённа, и чувствуешь, что тебя заражает этот смех, и видишь, как сигаретка идет дальше по кругу. Лайла и Май-Бритт придвигаются к нам поближе, обе совсем размякли.
— Май-Бритт, — говорю я и вижу, как ее тонкая нейлоновая блузка, наэлектризовавшись, искрится в мягких летних сумерках, маленькие электрические разряды вспыхивают между ее блузкой и моей рубашкой.
— Будь начеку, Май-Бритт, — говорю я. — Не то тебя здесь живо наколют. Ты теперь не в Удале. Не давай себя обмануть. Нас, обманутых, и без того слишком много в этом городе.
Но она лишь как-то хмыкает, и от этого звука у меня неизвестно почему слабеют колени. И вдруг где-то внутри у меня возникает ноющая боль, потому что я знаю: этой искры, вспыхнувшей между нами, быть не должно. Для этого мы слишком разные: она — всего-навсего деревенская дурочка с головой, забитой косметикой и поп-звездами, а что я такое — неудачливый асфальтовый ковбой, отирающийся на станции метро в Вейтвете. Что хорошего может из этого получиться?
Но музыка рвется из мага, и по какой-то непонятной причине в этот вечер никто не гонит нас отсюда, хотя город кишит богатыми туристами с их «yerh», «really» и «marvellous»[16], которых следует оберегать от зрелища таких, как мы, — наверно, все сегодня свободны по случаю прекрасной погоды. Близится полночь, сигаретка-утешительница неуклонно переходит из губ в губы, и животный смех Бённы урчит в темноте, словно мы где-то в самом сердце африканского буша, а не в центре Осло. Перед носом у нас — Национальный театр, за спиной — Абель[17], сражающийся с драконом, во дворце сидит король со своими дружками по регате и дружками-судовладельцами, со всеми своими лакеями, гофмейстерами и слугами. Стортинг освещен желтоватыми прожекторами, там сейчас наверняка идет ночное совещание, на котором стряпается очередной хитрый проект, как бы всех мелких землевладельцев из Удала и других норвежских долин загнать, как кроликов в клетки, на нефтяные платформы в Северном море, или на механические верфи Рафнеса, или в многоэтажки Линнерюда, потому что властям так выгоднее, а что там ждет крестьянских дочек с их мягкими, гибкими телами и головами, забитыми чушью из развлекательных журналов, — на это властям плевать.
Take my arm
Take my leg
Ohbaby don’t you take my head
Yeah we all need someone
We can bleed on
And if you want it
Why don’t you bleed on me![18]
7
А в отпуск мы с мамашей и ее подружкой Биттен едем на неделю с туристской группой в Торремолинос. После этого мамаша отбывает на Север, в Кьёпсвик в Тюсфьорде, к дедушке и бабушке, а я остаюсь в городе один. По той причине, что в Испании между нами пробежала кошка: мамаша там закрутила любовь с одним мужиком, чья рожа мне сильно не понравилась.
Когда мы вернулись в Осло, отношения у нас были натянутые, и мы оба решили провести конец отпуска врозь. Вернее, я просто отказался ехать на Север, и мне ничего не стоило уговорить мамашу оставить меня в городе, хотя ей это и было не по душе. Но она ведь понимает, что я уже не тот мальчик, которого можно таскать за собой, как сумку с барахлом. Мне скоро семнадцать, у меня своя жизнь. К тому же я по уши врезался в Май-Бритт. Я кое-что рассказал о ней мамаше, она знает, как я скучал по Май-Бритт в Испании, знает, что, пока мы жили на Солнечном берегу, я только и думал: что-то сейчас делает Май-Бритт, как поживает, с кем встречается, ну и все такое. Да ты и сам понимаешь. Но получилось, будто я влюбился только потому, что мамаша сама влюбилась в этом африканском буше. Она на два дня ездила в Марокко, в Танжер, на экскурсию, от которой я отказался, там-то они и закрутили.
Началось все с того, что мамаша и ее подружка еще в январе записались в туристскую поездку в Испанию. Мы с мамашей и раньше бывали за границей, но мало, обычно ездили в Лисеберг под Гётеборгом или куда-нибудь в этом роде. А вообще-то мы каждый год как штык мотаемся в Кьёпсвик в Тюсфьорде. Это летом, на каникулах. А остальное время торчим дома.
Мамашину подружку зовут Биттен. Она, конечно, хорошенькая, но уж очень дерганая, так мне по крайней мере кажется. Она-то и приставала, чтобы я непременно поехал с ними в Испанию, всякий раз, как я в последнюю неделю заводил речь, нельзя ли мне под каким-нибудь предлогом отмотаться. Она просто в бутылку лезла и начинала кричать, что там все очень дешево и что люди там теплее относятся друг к другу, не то что у нас, по соседству с Северным полюсом, ну и все такое. А главное, била финансовым аргументом: если мы в последнюю минуту откажемся, туристское агентство все равно сдерет с нас деньги. Потом она подмигивала мне и, мобилизовав все свои чары, говорила, что я буду их кавалером и что мамаша накупит мне в Испании всяких шмоток и уж не знаю, чего там еще. Все это, понятное дело, чушь, и я понял их политику, как только мы остановились в отеле. Я был им нужен для отвода глаз, а больше ни для чего. Биттен замужем, муж старше ее на десять лет и надоел ей до чертиков, насколько я понимаю. Раз я еду с ними, им ничего не стоило запудрить ему мозги: они не девицы, пустившиеся искать приключений, а солидные женщины, отдыхающие в обществе молодого человека.
В первый вечер мы вместе идем смотреть город и располагаемся в кафе на открытом воздухе. Заказываем котелок какой-то испанской жратвы и бутылку вина. В первый раз я пил при мамаше. Но это не странно, они и сами тоже были слегка под банкой. Мы жутко вымотались, ведь поднялись чуть свет, чтобы поспеть на автобус, идущий в аэропорт, а потом почти целый день торчали в самолете. Но теперь мы на месте. И должны пожрать в городе. В отеле нас будут кормить с завтрашнего дня.