Баловни судьбы

Раздается звонок, и разом все меняется. Мамаша вскакивает со стула, машет мне и улыбается, пакистанская девушка начинает болтать с товаркой, слова сыплются из нее, как горох, за разговором они собирают свои сумки, даже у двух кислых старых теток, которые фасовали фарш, лица вдруг покрываются добрыми морщинками, и они становятся похожими на школьниц, выпущенных на переменку. Мы с мамашей идем вместе со всеми в буфет.
— Ты молодец, — говорит мамаша. — Как это я позабыла свой завтрак! Познакомьтесь с моим сыном! — говорит она тем, кто идет рядом. Они улыбаются, смеются и пожимают мне руку.
— Какой у тебя взрослый сын! — удивляется пакистанка и закатывает глаза. — А сама совсем молодая!
И мамаша заливается краской, точно девчонка, которой сказали, что он хорошенькая.
В глубине зала мы находим свободный столик, оттуда открывается вид на автомобильную стоянку и на весь длинный, плоский, по-осеннему отяжелевший Грорюд. Мамашины товарки засыпают меня вопросами, и я стараюсь всем ответить. Узнав, что у меня нет работы, они тут же выкладывают про своих знакомых, которые тоже сидят без дела, а те, кто испытал это на своей шкуре, рассказывают, как это несладко. Мне об этом можно и не говорить, но все-таки хорошо, что они говорят, и я вижу, что мамаша тоже так думает, ей нравится, что они приняли во мне участие, хотя мне и казалось, что она немного стыдится, что я до сих пор не сумел устроиться на работу. Наконец одна из женщин спрашивает, сколько мне лет. Она держится степеннее остальных, не смеется и болтает меньше. Потом уже мамаша шепнула мне, что это фру Ли, уполномоченная профсоюза от их цеха, она даже входит в правление всей профсоюзной организации.
Узнав, сколько мне лет, фру Ли говорит, что, если я хочу, она может внести меня в список желающих получить работу.
— Здесь, на Бойне?
— Да, если ты не боишься работать там же, где твоя мать. Хотя тебя вряд ли возьмут раньше, чем тебе исполнится восемнадцать, — прибавляет она.
— Я знаю, это всюду так, — говорю я. — Конечно, хочу, заносите меня в свой список, мне все равно, где работать.
И все смеются, будто я отмочил классную шутку.
Когда они уходят к своим машинам, я останавливаюсь во дворе и смотрю на водителей автокаров. На них на всех кожаные куртки и меховые шапки, шарфы, варежки, свитера, они разгружают контейнер с морожеными курами. Один из них с виду чуть постарше меня, я слежу за его движениями, как он переключает рычаги, дает газ, управляет рулем и вилкой. Вся работа проходит в бешеном темпе, кроме одной операции — подводя вилку под стопор, он действует осторожно, словно находится в посудной лавке. Но это только потому, что он здесь новичок. Другие и не думают сбавлять скорость, когда подводят вилку под стопор. На той же скорости они подлетают к тяжелым раздвижным дверям морозильника, нажимают на своем автокаре какую-то кнопку или рычаг, связанный с дверьми, и те отворяются, как раз когда кажется, что автокар сейчас в них врежется.
Разгрузив контейнер, они скидывают шапки и варежки и устраивают перекур, и тогда я вижу, что один из них знаком мне по школе. Тот новенький, самый молодой.
— Привет, — говорю я. — Что кутаешься, замерз?
— Есть немного, — отвечает он. — В морозилке минус двадцать пять. Да и тут тоже сквозняк будь здоров. Ты что, хочешь у нас работать?
— А есть свободное место?
— Нет, у нас-то нет. Может, в каком другом цехе, их тут много, не только наш.
— Я знаю. Меня внесли в список, — говорю я.
Говорю и тут же жалею об этом, но сказанного не воротишь. Однако он не смеется, не хмыкает презрительно или что-нибудь в этом роде, только пускает дым в воздух и говорит, что им бы неплохо иметь несколько человек вроде меня, так примерно он говорит и, кажется, не врет. Впрочем, врет или нет — я возвращаюсь домой гордый, как петух.
— Ты еще такого наслушаешься про эту Бойню — не поверишь, — сказал он также, и эти слова звучат у меня в ушах, когда я смотрю на Грорюд со всеми его заводами, жилыми корпусами и дорожными развязками — чего тут только нет, всего понастроили, теперь осталось только пожинать плоды.
 
Вот увидишь, придет день, и тебе тоже повезет, думаю я на ходу, глядя, как в Алнабру железнодорожные пути разбегаются веером, который опять-таки делится на множество других, словно распущенный хвост гигантского павлина. И я думаю, как жутко, наверно, быть товарным вагоном, который цепляют то к одному составу, то к другому, то загружают, то разгружают, один день он катит в Стейнхьер со стальной стружкой, другой — в Нутодден с банками краски, утром получает в Сарпсборге бумажную массу, а ночью в Фагернесе — готовые журналы, но что все-таки это в тысячу раз лучше, чем гнить в тупике, как я. Список — всего лишь бумажка, меня и раньше заносили в списки, и ничего из этого не получалось. И тем не менее после этой прогулки с мамашиными бутербродами я возвращаюсь такой обнадеженный, что дома с ходу начинаю пылесосить квартиру. В который раз я слушаю старые пластинки Роллингов и думаю о Калле и о большом красном языке, украшающем его майку, и обо всем, что мы обычно делали вместе. Помню, он потерял сознание в подвале полицейского участка, когда двое легавых держали нас, а сержант в галифе и в сапогах бил сперва одного, потом другого, и опять, и опять, пока все тело не превратилось в горящее месиво, слезы и кровь лились рекой, а Калле все кричал «сволочь проклятая», пока не потерял голос и тело его не обвисло, как тряпка. Я знаю, что́ мне больше всего нравилось в Калле, — это его гордость, он никогда не сдавался, не раздумывал, что выгодно, а что нет, просто не сдавался, и точка. Это мне в нем больше всего нравилось.
Когда я выхожу, чтобы купить нам с мамашей на обед горошек, сосиски и консервированное пюре, я встречаю возле магазина Май-Бритт. Мы по обыкновению киваем друг другу, и я невольно отмечаю, что ее лицо приобрело какой-то мертвенный цвет, какую-то серость, которая как бы просвечивает сквозь всю штукатурку. Я еще раз украдкой взглядываю на нее, когда она с сумкой подходит к своей матери, и у меня в груди все обрывается, потому что я понимаю: она курит.
10
«Анкер Юл Кристофферсен, тридцать один год, полицейский патрульной службы, служит в Полицейском управлении Осло с 1969 года. Жена: Герда, двадцать восемь лет, почтовый экспедитор. Место жительства: Сименсбротен. Послужной список: замечаний нет. Образование: народная школа, средняя школа, курсы водопроводчиков (не закончены), курсы полицейских».
Вот что было написано в бумаге, которую я получил от Гримсму, когда спросил, можно ли мне узнать, кто же в конце концов тот гад, который убил Калле.
— Как это кто? — удивился Гримсму.
— Да так, кто он, что за сволочь и как он ею стал.
— Этого я тебе сказать не могу. Я сам почти ничего не знаю.
— А можешь узнать?
Он задумался, но мою просьбу все-таки выполнил. В следующую нашу встречу он вручил мне эту записку, я иногда разворачиваю ее и читаю. «Анкер Юл Кристофферсен, тридцать один год». Не знаю, как все это объяснить. Но только подумаю, что этот Анкер Юл Кристофферсен стрелял Калле в спину, и мне сразу становится не по себе: ведь он понимал, в кого стреляет, отлично понимал, когда выхватил из кобуры служебный пистолет и бросился за нами в кустарник на пляже Бюгдё. Он видел нас, когда мы бежали. Его машина была совсем рядом, да и ночь была — куда уж светлей.
Гримсму был моим защитником, когда мое дело слушалось этой осенью. Угон автомобиля и бегство от полиции. Гримсму бился за меня, как лев, но мне все-таки отвалили два месяца условно, я уже говорил. Но я не жалуюсь. Мы действительно зарвались той ночью. Понятно, зарвались. Я не жалуюсь, что мне дали два месяца условно. А вот сколько дали Анкеру Юлу Кристофферсену за убийство Калле? Следствие по его делу тянулось очень долго, дело слушалось только после Нового года. В окружном суде первой инстанции. Сразу, когда оно было возбуждено, Анкер Юл Кристофферсен отсидел неделю в предварилке, а потом его выпустили, только временно отстранили от службы.