Он мой, а прочее неважно (СИ)

Терпите уже, мои дорогие. Бог свидетель, не я тому виной: обознался. Только ничуть о том не жалею, да и выделить ни одну не могу. Простите уж вы меня, милые мои страдалицы. Всё для вас сделаю. День и ночь работать буду. Никогда нужды знать не будете…
— Довольно уже, без того всех разжалобил, отец. Детишки вон и не танцуют. Того и гляди хором рыдать начнут. Давай, лучше споём. Нашу, любимую, — сказала Алевтина, сегодня считая себя главной и ответственной, поскольку гуляли в её хате.
Молча наворачиваю всё, что попадается в ложку, отмечаю отменное качество еды.
Хозяйки с Егором запели.
Ребята мои постепенно хмелеют, что настораживает: дело-то ещё не сделано, это всего лишь вынужденная остановка. Хозяин тоже не пропускает ни одного тоста. Видно очень крепок на голову.
Николай, наверно чрезмерно расчувствовавшись, может, устал от блужданий по заснеженным просёлочным дорогам, сошёл с дистанции первый, уснув прямо за столом. Следом за ним начали клевать носом остальные.
Женщины собрали со стола, оставив закуску и выпивку только мне и Егору, который был свеж, словно и не пил вовсе.
Алевтина уложила спать Колю, постелив мне в одной с ним комнате. Варвара увела к себе остальных. Детишки разошлись по своим комнатам. Только мы с Егором никак не можем наговориться.
Для меня он видится загадкой, которую хочется понять. К тому же любопытство. О таких семьях в наших краях я никогда не слышал.
Егор рад поговорить по душам. Видно свербит внутри, хочется поделиться своим наболевшим кому-то чужому, незнакомому, кто не станет срамить или попрекать.
Хозяин налил ещё, вопросительно посмотрел на меня. Я поддержал.
Выпили, хрустнули квашеной капустой, отправили в рот по ложке морошки. Егор прокашлялся, словно предстоит сказать или сделать нечто особенно важное, на что нелегко решиться и начал рассказывать.
Передать сказанное слово в слово у меня всё одно не получится, поэтому пересказываю, что сумел запомнить, тем более он перескакивал с одного на другое, торопился высказаться или волновался слишком.
А было так…
Лет около тридцати тому назад, году этак в сорок седьмом или восьмом, понятно, что тысяча девятьсот, в этой самой деревне, насчитывающей тогда дворов восемь, не более, жила Верочка Селивёрстова, дочка небогатого в прошлом крестьянина, а тогда инвалида, вернувшегося с войны искалеченным, хотя и способным ещё трудиться.
Мать её умерла к тому времени от туберкулёза, осложненного продолжительным голодом. Вышло так, что на войне был отец, а мамка, оставаясь в тылу, сгинула преждевременно.
Дом их стоял на самой окраине. Был низок и чёрен.
Однажды, в студёном и снежном январе, тогда снег не падал, а сыпался, как нынче, в деревню подкатил на дрожках всадник. Никто не знает, отчего ему вздумалось остановиться у первого же встретившегося ему дома, наверно самого бедного и маленького в этом поселении.
Видимо слишком сильно устал или не хотел, чтобы видели.
Может, усмотрев дымок из печной трубы, проезжий представил себе тёплый уютный кров и отдых с нелёгкой дороги.
О том неизвестно. Да и не важно.
Верочке в ту пору было девятнадцать лет: девица спелая, гладкая, ухоженная. Хоть сегодня на выданье: прямой стан, лебяжья походка, белая кожа. Волосы тоже почти белые, лишь слегка с желтизной.
Толстая коса опускалась до пояса, пухлые рубиновые губки, румянец во все щёки, неотразимая улыбка невинной молодости. Ко всему ещё мастерица. Мать успела выучить её кроить, шить, вышивать, да хозяйство обиходить.
Мамка умела всё или почти всё. Что могла сама, то и дочурка освоила. Местами куда лучше управлялась. Особенно удавались ей пироги да сдоба. Это у них в доме никогда не переводилось.
Денег в семье не густо, зато с продовольствием, не смотря на послевоенные трудности, всё в порядке было. Отец на стройке подрабатывал, всё больше за продукты и мануфактуру. Дочка обшивала всю деревню, хозяйство содержала.
Не велико богатство, однако была корова, куры и гуси. За домом поле картофельное. В палисаднике огород. Два покоса в пойме реки. Если внимательно приглядеться — всего в достатке.
 
Не хватало только любви. Природу не обманешь. Она близости требует и эмоций, особенно у молоденьких девушек, подсознательно чувствующих потребность в материнстве.
Только через любовь и невероятную чувственность проложена дорожка к желанному счастью, которое даже у маленьких девочек неосознанно выражается в любви к куклам.
Верочка, как и все в её возрасте, тоже мечтала о любви. В редкие вечера, когда случались девичники, подружки делились мечтами о свадьбе, и от удовольствия глаза закатывали.
Знала Вера только одно, что скрывается та любовь где-то внутри. Как подумает о ней, так хорошо и сладостно становится, а внизу живота наступает приятная горячая тяжесть и томление.
Стесняется она сверх меры своих желаний, считала, что тело, притягивающее магнитом внимание и рождающее потребность в ласке, большой грех.
А что на свете не грех? О чём бы хорошем не подумал — всё грех. Например, мальчишки.
Ещё недавно смотрела на них, хулиганов, с брезгливостью. У одного козявка в носу, у другого сопли по колено. Голенастые, нескладные. Самое ужасное — глупые.
Вечно норовят за косу дёрнуть, поставить подножку или ударить. У Веры не забалуешь: научилась отпор давать. Защитить себя умеет.
Так вот заехал, значит, этот человек на конной повозке и прямиком к Селивёрстовым. Стучит нетерпеливо. Сам в белобрысых усах, овчинном армейском тулупе и высокой лисьей шапке.
Нагайкой по овчине постукивает, усами вертит. Матвей открыл.
— Чем услужить можем?
— На постой прими. Устал. Да и коню отдохнуть пора.
— Коли с добром, проходи. Миску каши да постель завсегда гостю найду.
Постоялец зашёл, скинул тулуп в прихожей прямо на пол. Туда же швырнул шапку. Под овчиной оказались кожаная чёрная тужурка с портупеей, армейские широченные галифе с кожаными вставками, хромовые сапоги в обтяжку и огромный револьвер в кобуре.
Всадник прошёл в горницу. Не снимая сапог, всё ещё хлопая по ноге нагайкой, огладил усы, с неодобрением, слишком быстро посмотрел на образа в красном углу с зажжённой лампадкой, не спрашивая разрешения, уселся за стол, вопросительно поглядывая на хозяина.
Матвей засуетился, достал из печи чугун с недоеденной кашей, пироги и домашнего хлеба. Осмотрел стол, присовокупил крынку простокваши и встал поодаль, приглядываясь к позднему гостю.
Тот отодвинул ложку, достал из-за голенища свою, рядом положил кинжал и подтянул к себе горшок с кашей. Наклонился, обнюхал, пошевелив усами и носом, зачерпнул полную ложку. Прожевав, одобрительно крякнул, отрезал на весу, по-крестьянски, от себя, ломоть хлеба, опробовав тот на запах и принялся наворачивать одно и другое, запивая простоквашей.
Съел немного. Отодвинув угощение, достал кисет, набил самокрутку из клочка газеты, закурил, пустил в потолок облако едкого дыма.
— Иван меня звать. Где моё место?
— У печи, на широкой лавке.
— Хорошо. Ступай, не мешай отдыхать.
Утром Иван, так звали гостя, начал собираться, когда из своей горницы вышла Вера. Он засуетился, посерел лицом, немного погодя сказался больным.
Матвей к тому времени собрался на заработок. Ещё загодя сговорился с соседями заготовить лес на дрова. На его лице проявилось удивление и недоверие, но он хозяин своему слову, нарушить его не в праве. Нужно идти.
Наказал Вере напоить гостя горячим чаем со смородиновым листом и сухой малиной, да дать подышать над сваренной в мундире картошкой. Попрощался с гостем и ушёл.
 
Иван улёгся под одеяло, натянул его чуть не на голову.
Вера суетится по хозяйству. Когда принесла ему смородиновый чай в алюминиевой кружке, тот схватил её за руки и резко дёрнул на себя.
Девушка повалилась на скамью. Иван подмял её, ухватив, словно клещами, сильными ручищами с натянутыми, как канаты, напряжёнными жилами. Силушки у него вдосталь было. Побороть молодицу — развлечение.