Когда герои восстают (ЛП)

— Ты не вернулась.
— Нет. Через две недели Козима сказала мне, что у нее есть деньги, чтобы отправить нас с мамой в Америку. До тех пор я избегала его, а потом мы просто улетели. Я не видела его тогда четыре года.
— Где он сейчас? — спросил он, его голос был шелковой лентой, но смертельно опасной, петлей и ловушкой.
— Расслабься, Данте, он появился в Нью-Йорке почти два года назад в поисках Жизель. Я нашла и избила его довольно крепко. — я не могла побороть самодовольство в своем голосе. — Вот почему я годами посещала курсы самообороны просто на случай, если мои самые смелые мечты сбудутся, и я когда-нибудь вновь встречусь с ним. Сейчас он в тюрьме, отбывает срок за нападение при отягчающих обстоятельствах и преследование. Он выйдет только через несколько лет.
Между нами воцарилось молчание.
Мне казалось, что я должна сказать больше, может, извиниться за то, что скрывала это от него, но моя гордость восставала против этой идеи. Я не должна раскрывать ему все секреты своего прошлого, все отметины и синяки, которые когда-либо пережила только для того, чтобы поделиться с ним.
Тишина была такой густой, что вибрировало пространство вокруг нас.
Его дыхание было слишком медленным, слишком контролируемым в его массивной груди. Лицо, которое я любила за его выразительность, складки, прорезанные на коже возле глаз и рта, которые прекрасно показывали его тридцатипятилетний возраст, превратились в неотшлифованный камень.
— Данте, это было давно, — прошептала я в этот забитый воздух. — Ты не должен быть таким злым за меня. Я в порядке.
— В порядке, — выплюнул он, глаза метнулись ко мне с безудержной яростью. — Ты в порядке. Елена, ты годами живешь как чертов отшельник, потому что это cazzo di merda (пер. с итал. «грёбаное дерьмо») лишил тебя всех радостей, которые ты могла найти в детстве. Это его голос ты слышишь в своей голове, который говорит тебе, что ты никогда не будешь достойна любви? Что ты никогда не станешь лучше своей сестры, достаточно хорошей, чтобы заслужить настоящую любовь и уважение со стороны мужчины?
Он дрожал, физически дрожал от силы гнева. Я не знала, что делать, сидя здесь и наблюдая, как он разрывается по швам от эмоций, более сильных, чем я когда-либо видела раньше.
— Тюрьмы недостаточно для этого жестокого figlio di putanna (пер. с итал. «сукин сын»), — прорычал он так резко, что у него, должно быть, заболело горло. — Он заслуживает медленной смерти, смерти от тысячи чертовых бумажных порезов. Я вырву ему глаза, яйца, ногти на пальцах, потом части пальцев, костяшку за костяшкой, палец за чертовым пальцем. Я буду лить кислоту в его раны, пока он не сможет больше кричать, а потом, потому что ему это больше никогда не понадобится, я вырву его чертово ублюдочное горло.
— Мне не нужно, чтобы ты это делал, — сказала я ему спокойно, пытаясь использовать холодность своего голоса, компенсируя жар в его.
Я хотела успокоить его, но загнанного в угол зверя невозможно успокоить, а моя история именно это и сделала, заключив его в железные решетки гнева.
— Ты.., — крикнул он, испугав меня, хотя я знала, что он не причинит мне вреда. — Ты что, блядь, не видишь, Лена? Тебе нужно, чтобы я сделал это для тебя, чтобы ты наконец поняла, что этот человек пытался сделать тебя слепой.
Я не осознавала, что мы приехали в Сорренто, пока Данте не остановился на повороте, спускающемся с Соррентийского полуострова к океану у его подножия. Он направил машину и припарковался на крошечном пространстве перед каменной балюстрадой с видом на море.
Он вышел из машины и, обойдя капот, направился к моей двери, открыл ее и вытащил меня, прежде чем я успела собраться с мыслями. Практически дотащив меня до каменной стены, он поднял меня и навалился на меня, встав между моих ног, беря мое лицо в свои руки.
Выражение его лица было жалким, как на поле битвы после войны, измученное и изможденное, наполненное горькой яростью.
Это заставило что-то в моем сердце запеть странную песню.
— Тебе нужно, чтобы я убил этого человека, чтобы доказать тебе, что ты достойна любви. Ты достойна страсти. Ты достойна уважения. За всю мою жизнь, полную трудностей, Елена Ломбарди, ты самое верное, за что стоило бороться. Ты заслуживаешь преданности и любви, которую ты даришь всем, кроме себя, и теперь я знаю, это собачье отродье заставило тебя чувствовать себя нищей, когда ты, мать твою, королева.
 
Слезы забились в горло и затуманили его лицо.
— Я не знаю, поможет ли его убийство избавиться от всего этого.
— Это только начало, — пообещал он, его руки были такими нежными на моих щеках, хотя остальная часть его тела все еще дрожала от ярости. — Всю твою жизнь мужчины причиняли тебе боль. Я не понимал этого до сих пор. Симус, Кристофер, Дэниел. Никто из них не показал тебе, как ты чертовски трагически прекрасна, Елена. Но я покажу. Я буду доказывать тебе это каждый день до самой смерти, mi senti?
Ты слышишь меня?
Слышала.
Его слова обжигали мои уши, проникали в мое горло и жгли в моем нутре, как граппа (прим. итал. алкогольный напиток). Я чувствовала их, видела их, слышала их на всех доступных языках.
Он схватил мою руку и сильно сжал ее над своим бешено бьющимся сердцем.
— Этот орган бьется для тебя. Он кровоточит для тебя. Я твой. Твой меч, твой чемпион, твой любовник и твой дом. Ты еще не понимаешь этого, но я никогда не причиню тебе боль, Елена. Я причиняю боль только ради тебя, потому что, черт возьми, ты и так слишком много пережила. Я причиню боль только тем, кто причиняет боль тебе, потому что я люблю тебя, и я не позволю никому другому уйти от того, чтобы причинять боль твоему сердцу без последствий. Mi senti?
Ты слышишь меня?
— Да, — сказала я сквозь беззвучные слезы, которые испортили мой макияж. — Я слышу тебя, Данте.
— Я люблю тебя, Елена, — сказал он, и эти слова были как четыре удара прямо в мою грудь, пробив клетку моих ребер, чтобы сразу попасть в мое нежное, жаждущее сердце. — Mi senti?
— Ti sento, — пообещала я ему, слизывая слезы со рта. — Я слышу тебя.
— Ты веришь мне?
Всхлип застрял в моем горле и болезненно переместился в рот, где сорвался с моих губ и упал, между нами, мокрый и уродливый.
— Да, — икнула я, прижимаясь одной рукой к его груди, а другой к его руке на моей щеке. В этот момент я могла представить, что он когда-нибудь отпустит меня. — Я верю тебе.
Он смотрел на меня, как ангел-мститель, обезумевший от сильной, мстительной ярости, но медленно, вдох за вдохом, он смягчался, пока наконец не прильнул ко мне, лоб в лоб.
— Cuore mia (прим.итал: «мое сердце»), мое сердце разрывается из-за тебя, — прошептал он неровно, прежде чем поцеловать слезы с моих щек. — Я не позволю твоему сердцу разбиться снова.
— Хорошо, — прошептала я через задыхающееся горло. — Хорошо, Данте.
— Спасибо, что рассказала мне, знаю, это было трудно.
— Вообще-то, нет, — призналась я. — Я чувствую себя лучше, чем когда-либо за последние годы. Мне придется уволить своего психотерапевта, если мы когда-нибудь вернемся в Нью-Йорк.
Он засмеялся, потому что знал, что я этого хочу.
— Mia bella lottatrice, — прошептал он, как молитву, на моих губах, прежде чем поцеловать.
Мой прекрасный боец.
Я поцеловала его как боец. Как боец, а не жертва. Потому что впервые почувствовала, что жертву, которой я была, можно похоронить, оплакать и жить дальше. В моей душе всегда будет могильный камень, где будет похоронено то, что Кристофер забрал у меня, но это не будет определять меня.
 
Я не позволю этому, как и этот красивый грубый мужчина, который держал меня так, словно я была его сокровищем.
— Может, поедем домой? — спросил он, потому что был таким мечтательным.
Я вздохнула, уткнувшись ему в шею, потому что он так хорошо пах.
— Нет, я чувствую себя хорошо.