Маршрут - 21 (СИ)
— Укладывайся, пойду искать, чем печь топить.
— Ты же замёрзнешь, — Тоня принялась снимать бушлат.
— Не замёрзну. Каску снимай и ложись давай, сейчас укрою тебя. Всё, скоро приду.
— Оля-я, — Тоня тихо сопела носом.
— Чего?
— Принеси попить, пожалуйста.
— Сейчас принесу, отдыхай, — Оля взглянула на неё со всей теплотой души, вышла за порог.
От лампы исходил тяжёлый тёплый свет. В руке безымянные таблетки, помогающие при простуде. Тоня проглотила одну, обильно запила водой и залезла обратно под одеяло. За окном вечерело, становилось холоднее. Оля торопилась обыскать избы, что стояли по другую сторону дороги. Ни у одной их них не было печей, лишь узенький дымоход, выходящий за стену.
Ближайшая избушка. Выбитая вовнутрь дверь, разбитые стёкла, скрипучий пол. Некоторые прогнившие доски могли проломиться и под весом Оли. Две сломанных кровати, большая и поменьше. Вторая идеально заправлена. С верхней несущей балки свисали несколько верёвок. В дальнем углу деревянный стол с кучей бумаг, там же рядом лежали и дрова. Оля сняла простынь, скинула на неё охапку дров и бумагу, пошла обратно.
Лампу погасили, убрали в дальний угол. Тоня потихоньку засыпала, глаза слипались, а лоб её был горячим. Сухие газеты и записи отлично горели, Оля методично добавляла полено за поленом. Из трубы плотным столбом повалил чёрный дым.
Вторая изба была чуть меньше. Заместо кровати старая раскладушка, с тряпками поверх неё. Тряпки эти напоминали разорванные мешки из-под картошки, а пол всё такой же скрипучий. Прямо в углу расположилась большая, пустая паутина, оттого не менее пыльная, и воздух тут был тяжёлый и затхлый. Около дальней стены стояла потёртая табуретка, стол, упавшая буржуйка.
— Везде эта рухлядь? — риторически возмутилась Оля.
Ничего интересного, только залитый воском на столе подсвечник и пустой спичечный коробок. Возле них лежал и помятый листок, на нём было что-то написано. Решив, что Тоня в любом случае спит, Оля уселась за стол, уставившись в стену, благо из-за всей беготни было совершенно не холодно. Перевела взгляд на этот самый листок. Даже на расстоянии почерк казался довольно неказистым. Он был рваный, и всё же вполне различимый. Казалось, будто писавший это был очень нервным или с тремором, а может всё вместе. Оля схватила листок, что оказался письмом. Крыша тут уже давно прохудилась, и всю избу с завидной регулярностью заливало водой, однако самый обычный простой карандаш был различим на старой мятой бумаге.
Стоит ли читать?
Любопытство взяло верх.
«Внучек мой, Митя, здравствуй!
Желаю тебе счастья, здоровья, бей этих гадов, как твой дед, бей! Мы все заслуживаем лучшей жизни, особенно ты. За нас не беспокойся. Помнишь, хотел прокатиться с дедом на лыжах? Мы сейчас на той самой лыжной базе. Вышло перебраться сюда. Только я, да наши соседи с пятого этажа. Дед твой с нами не поехал, говорил: — «Я войну прошёл! Я мужчина, коммунист! Мой долг остаться тут». Ни единого письма от него так и не получила. Отправил меня с твоей тёткой да соседями куда подальше, только обнял на прощанье. Старый дурак. Очень страшно было, а сейчас просто жду день ото дня, совсем старая стала. А дочку Журавлёвых помнишь? Полину. За неделю до всего этого день рождения её отмечали. Они тогда ближе нас к центру были, в магазине. Чудом выжили, но года не прошло, Поле плохо стало. Всю зиму все вместе за ней ухаживали, а в марте она во сне умерла. Андрей с Соней после похорон два дня не выходили, заперлись. На утро только записка на двери, мы дверь выломали, а там они висели. Мельниковы два месяца ещё оставались, не выдержали всего, собрались и уехали в сторону Перми. Тётка твоя совсем тронулась головой, забрала ружьё и ушла куда-то. Я совсем одна, никого со мной не осталось. Митя, возвращайся скорее, всё будет хорошо, я уверена! Нас всех ждёт счастливое будущее, главное — возвращайся. Дед твой — герой, но дурак полный, хоть ты не бросай меня, как твоя мама, как он. Я не хочу, я не могу так жить. Пожалуйста, победите, ты победи и вернитесь на родину, все вас ждут, я тебя жду. Очень тебя люблю!
Горячо обнимаю. Твоя бабушка Аня».
Может листок уже не в руках, но история успела овладеть головой. Оле приходилось сталкиваться с такими. В школе рассказывали о героях Великой Отечественной Войны. Храбрые пионеры, мужественные лётчики и танкисты, доблестные солдаты и офицеры, бесстрашные артиллеристы, партизаны и пограничники и многие-многие другие. К детям приходили ветераны, которые рассказывали о войне. На уроки приносили и безымянные письма, которые приходили на фронт и с фронта, и бесхозные посылки, и даже что-то своё, что смягчало суровый нрав старого бойца. Десятки разных марок, самые разнообразные почерки и неподдельная искренность в каждом таком крохотном послании. От этого и был слабый, чуть заметный мандраж. Не ясно, кто именно адресат и адресант, что тут произошло и когда. Будто это письмо было маленьким, застывшим во времени, кусочком разрушенного города. И сама история. Судьба девочки, которой было возможно не многим больше или меньше, чем Тоне.
Нужно осмотреться немного.
Оля не сильно старалась найти что-то конкретное, скорее просто пробегалась взглядом по тёмным уголкам в надежде наткнуться на что-то эдакое. Пыль, снова пыль, пустая паутина, снова грязь и снова пыль, неоткуда взявшаяся раскиданная солома, рваная ткань, кучка угля. Удача была не на её стороне.
Может и самой что-то написать? Только что и чем?
В надежде найти что-то чем можно было бы оставить напоминание, внимание пало на угольки. Писать ими сложно, да и неудобно. В попытках поудобнее взяться за один такой, на Олю снизошло печальное озарение.
Чем я занимаюсь вообще? У меня Тоня одна больная лежит, а я тут каракули всякие принялась рисовать. Вот дура!
С долей злости она швырнула уголь об стену.
Зимой быстро темнеет. Луна, следуя своей природе, спокойно убывала, ночь обещала окутать всё густой мглой. Оля схватила охапку старых мешков в намерении накрыть рубку. Порыв ветра ударил в лицо. Вновь пошёл снег. Оля пощурилась, но вдруг расплылась в глупой улыбке, когда щёки и нос покраснели от холода. Белые крупные хлопья медленно опускались на землю.
Вслед за открывшейся дверью, нос, а затем и лёгкие наполнились тёплым воздухом. Тоня проснулась, дыхание её было тяжёлым, но спокойным. Оля же принялась затыкать мешками щели в избе, в попытках немного утеплить ночлег.
— Как ты? Всё чихаешь?
— Неа, — Тоня помотала головой из стороны в сторону.
— Может пить хочешь?
— …
— Хорошо, сейчас закончу и ляжем спать, — протяжный зевок наполнил комнату.
Последние поленья полетели в буржуйку, набив её до отказа. Должно хватить на часов шесть, так Оля во всяком случае думала, что не было далеко от правды. Рубашка, отягощающая тело, висела теперь на стуле, а тяжелые берцы, ранее сковывающие нежные девичьи суставы, убраны под кровать, где уже лежали ботинки Тони. На ногах остались только шерстяные потные носки, которым, благо, была замена.
— Оль, а тебе страшно?
— Мне? — Оля задумалась, держа в руках один носок. — Да нет, ничего конкретного.
— Понятно, а мне страшно…
— Ну, чего так раскисла, всё будет хорошо, не в первый раз же болеешь!
— Но мы же совсем одни. Никого нет. И дядя Миша там остался совсем один. Мне страшно, — Тоня спряталась под одеяло. — Я не понимаю. Мама, папа. Когда я болела все были рядом. Все. А сейчас никого, никого нет и не будет.
— Тоня, Тонюша, ну ты чего? Я же тут, всё хорошо, Тося, — Оля залезла в кровать.
— Почему? Сначала мама с папой, а что, если и тебя не будет?
— Тише, ну чего же ты? Всё хорошо, всё будет хорошо, не волнуйся. Доберёмся, узнаем всё. Вернёмся. Всё будет хорошо, и у Миши, и у нас, всё будет в порядке, — Оля нежно прикасалась к солнышку у Тони на голове.
Девчонки лежали так в тишине ещё долго.
— Не уходи от меня так, пожалуйста, мне страшно.
— Никогда не уйду, не бойся. Извини, что так напугала, — Оля уткнулась ей носом в макушку.