Цветок яблони (СИ)
— Давай! Давай! Ноги в руки и к баталиям!
— Мы проиграли? — Тот завороженно смотрел на массы людей, облаченных в сталь, на знамена с водоворотом. Этот вал, точно грязевой сель, полз на них. Затекал в ложбины, выемки, в русло ручья. Скрывал под собой мёртвых.
— Шевелись, дурной олух! — Яйцо толкнул его в спину, подгоняя. — Никто не проиграет, пока я сержант таких остолопов, как вы! Шевелись! Бери пример с треттинцев! Арбалетчики уж точно чуют, куда дует ветер. За ними! Ну!
Мату бросил последний взгляд на Шафрана и вслед за остальными солдатами роты поспешил прочь.
Глава 14. Запахи.
Люди несут на себе следы своих деяний. Поражений, побед, ошибок, достижений, радости, горя, любви, надежд и разочарований. Они написаны на наших лицах, заложены в наши повадки, делают из нас тех, кто мы есть.
Стараясь обмануть других, люди показывают себя не такими, какие на самом деле.
Можно обмануть глаза, разум, сердце. Но нельзя обмануть запах.
Мы пахнем тем, что мы есть.
Служанка
Дымы по всему горизонту.
Черные кружева поднимались в небо, ставшее во вторую половину дня пасмурным. Они смешивались с низкими облаками, пачкали их животы, превращались в них, обещая, что дождь, если только он прольется, будет пахнуть пожарами.
И в этом запахе окажется все, что поглотило неразборчивое пламя: cгоревшая трава на не засеянных в этом году полях, миндальные и вишневые сады, сосновые рощи, фермы, деревни, городки, люди.
Люди пахли всегда и везде. Мёртвые и живые.
Мёртвые... все мёртвые довольно быстро начинали пахнуть одинаково, и он терял их следы, их идентичность.
Живых же всегда можно было различить. Это зависело от их возраста, пола, профессии и места, где они родились.
Ремс знал каждый нюанс. Мог понять, кто это — воин или пекарь. Он ощущал в запахах, исходящих от незнакомцев, страх, силу, сомнение, похоть, печаль или затаенную иронию. Милосердная наградила его безупречным даром, чтобы Ремс стал её следом, невероятной ищейкой, способной выполнять волю богини и ступать по тропе пророчеств.
Их маленький караван: всего-то один фургон, запряженный парой лошадей, и двухколесная повозка, которую тащил уставший мул с дурным характером, — двигался на запад, подальше от войны и армии, которая шла широкой волной, пожирая на своем пути все, до чего дотягивалась, словно саранча.
Война — стихийное бедствие. И сейчас она затронула большую часть центра континента. Ремс сочувствовал северянам. Он не желал, чтобы на его родине, в Муте, когда-нибудь возникло нечто столь же отвратительное и дурно пахнущее. Но дэво знал, что, пока длань милосердной простирается над его родиной, ничего подобного не случится.
В облезлом фургоне с крышей из плотной провощенной ткани путешествовала семья фермера Джута (шесть человек), а еще калека Ток (потерявший ногу два месяца назад во время боев на границе с Фихшейзом) и его сестра Трир.
От них пахло совершенно по-разному.
От Джута — усталостью и тревогой. От его жены Исты — страхом и беспокойством за детей. От четырех детей — чем угодно, запахи от них менялись быстро, всегда стремительно, как и у всех в этом возрасте. От Тока пахло болью, заживающей культей, злостью, обидой и тоже страхом. А еще ложью.
Как и от Трир.
Братом и сестрой они не были, нос Ремса чувствовал это. От брата с сестрой пахнет иначе, общей памятью. Здесь же общая память была длиною не больше месяца.
На двухколесной повозке путешествовала старая Юзель и Дапт, чернявый человек с сальными глазами и ловкими руками, с липкими пальцами, к которым цеплялось все, что плохо лежало. От него пахло грязными делами, воровством и предательством. От Юзель — терпением и в то же время раздражением, сварливой злостью, мрачным ожиданием неприятностей.
Дапта она пыталась пару раз выгнать в фургон, подальше от скарба, но Джут тут же начинал возмущаться и предлагал старухе путешествовать в одиночестве, раз она такая умная.
Ремс ехал вместе с этой парочкой, на дух не переносившей друг друга, примостившись на краешке сиденья. Он встретил разношерстную компанию день назад, на пустой от беженцев лесной дороге, сидя рядом с мостом (всего-то несколько брёвен, перекинутых через ручей, по берегам которого только-только зацветали ирисы). Как они поедут, подсказал его нос, так что он загодя вышел на нужное место, разжег костер и стал кипятить воду для кальгэ.
Путешественники увидели его издали и остановились, с тревогой наблюдая за одиночкой у костра.
— Здесь никого, кроме меня, — сказал он смуглому от работы под солнцем Джуту.
Тот шевельнул губами:
— Говорил волк овцам. Дружки небось под мостом и в кустах прячутся. У нас нет денег. Лишь семья, дети, калеки, да старуха. Даже еды нет.
— Я сварил кальгэ. Угощайтесь.
Они молчали, с опаской поглядывая на угрюмый лес. Но никто не выскакивал и не бросался на них. Дапт, как самый смелый, наконец-то спрыгнул с двухколесной повозки, взял металлическую кружку, хлебнул, внимательно изучая Ремса. Мутец был высоким, и ни от кого не укрылись крепкие плечи и толстые бицепсы. А также палаш и сфайраи на широком солдатском поясе.
— Ты из Карифа? — спросила фермерша Иста, с любопытством рассматривая молодого человека.
— Я родился в Муте.
— Куда путь держишь?
— Туда же, куда и вы. Возьмите с собой.
Дапт фыркнул, отхлебнул еще, а Джут сказал без обиняков:
— Нет еды. Ты лишний рот, уж извини. Да и не знаем мы тебя.
— А меня ты как будто знаешь? — желчно проронила Юзель, держа поводья. Чужестранец явно вызывал у нее интерес. Но это не было призывом взять новенького в их караван. Старуха просто не смогла скрыть дурное настроение и не поддеть фермера.
— У меня много еды. — Ремс кивнул на большой вещевой мешок, раздутый от снеди, которую сказала ему взять милосердная. — Я поделюсь ею с вами, если возьмете.
Все уставились на него, а у одного из детей Джута заурчало в животе. Да так громко, что в тишине словно рев трубы прозвучал.
У Дапта и калеки Тока в запахе промелькнуло желание напасть на мутца, но по здравом размышлении никто не захотел связываться с крепким вооруженным парнем.
— Хорошо. Твоя плата принята, — решил Джут, и никто не стал возражать. Все были слишком голодны.
— Забирайся к нам, — пригласила Иста, но муж тут же решительно этому воспротивился:
— Совсем голова у тебя пустая. У нас дочь, а у него рожа смазливая. Испортит девку, потом выть будешь. Пусть к Юзели садится! У нас уже мест нет.
— А меня, значит, портить можно?! — возмутилась старая бабка, но затем обреченно махнула рукой. — Ладно. Один ко мне уже залез, чего бы не взять и второго. Может, прибьете друг друга. Полезай. Но учти, позволишь лишнее — прибью.
Она не врала. Точнее, её запах не врал. Прибьет.
В повозке, где ехал мутец, было мало места. На полу лежало добро Юзель: свернутый древний ковер, от которого пахло застарелой кошатиной и металлом, здоровый тюк с тряпьем и железной посудой, совершенно неподъемный, и еще какая-то ерунда в маленьком, не запирающемся сундучке. Дапт туда уже заглянул, Ремс был в этом уверен, так как прохиндей не испытывал к содержимому «сокровищницы» никакого интереса. Куда больше он хотел проникнуть в фургон Джута.
— Что заставило тебя уехать так далеко от родного дома? — на следующий день спросила у Ремса Юзель, когда ей наскучило слушать песни Дапта.
— Пути Богини.
Бабка посмотрела на него, не понимая, а потом, вспомнив, презрительно протянула:
— А-а-а. Да. У вас же чтят одну только Мири, а не Шестерых. Странные вы... мутцы. Хуже дагеварцев. Те хоть правильной веры, пускай и обманывают на рынках пуще шауттов. Но вы... Слышала, некоторые из вас вообще бабские тряпки носят. Как тебе такое, Дапт?
Тот поглядел в ореховые глаза Ремса и решил, что насмешки над богиней будут прощены старухе, но не ему, потому произнес что-то неразборчивое.