Маньяк по субботам

— Куда ему столько? Он что, на диете из павлиньих яиц?
— Сюда приезжают богатеи и покупают птиц для украшения вилл. Платят миллионы.
— Похоже, ты его не очень любишь?
— За что его любить? Он скупает акции фабрики, хочет приобрести контрольный пакет и стать полным нашим хозяином. Еще скупает наши миниатюры, которые художники пишут для себя, отправляет их в Петербург, в Москву, живет этим. Он стал кружить вокруг Соснова-старшего, подбил его создать ассоциацию молодых, талантливых художников и через Соснова командовать ими, диктовать свои условия.
— Ассоциация успела оформиться?
— Документы уже готовы. Великорецкий решил, что, оставшись без молодых художников, он не имеет будущего, и убил Соснова-старшего. У всех на глазах отравил грибами.
— Откуда вам здесь могут быть известны подробности?
— Мне в школу Людмила с вокзала позвонила.
— Дословно, что она говорила?
— «Через грибы у нас одного художника меньше станет. Приеду, все расскажу. Встречай меня, потому что страшно». Думаю, директор сам ей проговорился, он был с ней в тайной связи. И Людмила в страхе бежала без оглядки. Вот он ее нашел на вокзале и… как свидетельницу.
— Алиби на это время у него действительно нет.
— Вот видите, это он! За свою фабрику он станет драться насмерть со всем миром. Сейчас время такое. За фабрику стоит драться. Я сам на его месте тоже бы, наверное, мог…
Мне стало холодно и мерзко. Не могу видеть, как люди звереют, набрасываются на государство, рвут его на части, давятся откушенными кусками, при этом безжалостно убивают друг друга. А те, кто остался в стороне от большего пирога, нищают, пищат, жалуются, но и сами готовы драться за упавшие со стола крохи.
Одежда моя впитала воды столько, сколько смогла. Теперь начала эту воду отдавать. Но уже внутрь. Холодные струйки потекли по спине, между лопаток. Володя услышал, как лязгают мои зубы.
— Я тут рядом живу, зайдемте, высушим одежду.
Мы зашли в его бревенчатый дом, и я окунулся в запахи, знакомые с детства — чисто вымытого деревянного пола, самотканых половиков, лампадного масла, лука, висящего в косицах перед русской печкой… В свете лампадки, горящей перед иконой, я увидел, как поднялась за занавеской жена его Галя. Володя пошептал ей что-то, и она, поправив одеяльце на ребенке, снова легла.
Мы сняли мокрую одежду, развесили у печки. Исключительно в лечебных целях выпили по стакану первача. Володя размяк, подобрел, рассказал, что родом он из деревни Растяково, в шестидесяти километрах от Холуя. Мать — доярка, отец — тракторист, и сам он работал на тракторе. Старший брат и сестра уехали после школы в Холуй. Однажды он увидел альбом с рисунками лаковой миниатюры и сильно захотел рисовать такие. Служил в армии под Воронежем и не расставался с альбомом — все время рисовал. Отслужил и прямо в гимнастерке приехал сюда. В актовом зале художественной школы их посвящали в ученики. На сцене построена пещера, и в ней заседал совет старшекурсников — все ряженые.
— Прибыли новые ученики, — сказал Садко. — Поймать, изловить!
Володя рассматривал пещеру и среди ряженых в полумраке увидел девушку с округлым личиком и прямым пробором. Взгляды их встретились.
На сцене разыгрывалось громкоголосое сказочное действие, а он, не отрываясь, смотрел на вишневые губы, на ямочки на щеках… Садко уже набирал дружину из новичков. Пришел и Володин черед. Полез, как и все, в пасть Змея Горыныча и оказался на сцене. Шепотом спросил девушку:
— Как тебя звать?
— Галя, — засмеялась сна и, посвящая в ученики, обмакнула огромную кисть в бочку с эмульсией, старательно окропила парня. Солдат действовал по-армейски стремительно:
— Пойдешь за меня замуж?
Все так же улыбаясь, Галя пристально посмотрела и поняла, что новичок не шутит. Окунула кисть еще раз в бочку и так охропила, что струи потекли за воротник. Солдат не дрогнул.
— А ты ничего себе, — ответила Галя.
Она была способной учительницей. Начал Володя с того, что копировал ее работы. Часто рисовал старого коня, что служил при магазине. Но Володины длинноногие кони получались волшебными, скакали через горы, несли богатырей. Рос Володя стремительно, обогнал жену, занял хорошее место на конкурсе, в числе трех лучших учеников ездил в Москву, ходил в Третьяковку, Андроников монастырь, Оружейную палату.
 
Володя налил мне молока и дал хлеба.
— Я знаю, наши не любят чужаков. Если вам понадобится убежище, приходите ко мне. Понадобится помощник, рассчитывайте на меня. Я хоть с кисточкой работаю, но армейской закалки еще нс потерял. И оружие у меня есть. — Володя показал длинный трехгранный штык от винтовки.
В шесть утора в воздухе начали вспыхивать искры солнечного света. Великорецкий попил на кухне чаю и ушел. В окно я видел, что река еще больше вздулась и уже перехлестывала через мост. Директор потоптался на берегу, оглянулся, затем быстро снял ботинки, закатал брюки и зашагал прямо по пенящейся, льющейся через мост воде.
Я вышел из дома. За штакетником высилась поленница березовых дров, на ней лежала перевернутая лодка, по местному — ботник. И около других домов приготовлены ботинки — на дровах или под окном, рукой достать. Утром поселок смотрелся иначе, дома сбежались к реке, высоченные купы столетних вязов отражались в темной, неспокойной воде. На окрестных полях напружинились, приготовились к большой воде стога сена и редкие дубы. Низкие тучи рвала белокаменная церковь с шатровой колокольней. В воздухе пахло тревогой и бурей. Но присмотревшись к домам, я заметил, что окна с резными наличниками взирают на вздувшуюся воду с интересом и даже с тайной улыбкой, словно ожидая знакомого развлечения. А черный старый амбар с резными столбиками, в нем еще издатель Сытин держал для продажи календари, энциклопедии да собрания сочинений классиков, поглядывал на взбесившуюся воду и вовсе равнодушно.
План моих оперативных действий стал складываться сам собой. Ведь я вырос в таком же деревянном доме, в каких живут художники Холуя, я любил северную неяркую природу не меньше их. У Тверской земли, где мои корни, такая же древняя история, как и у Владимиро-Суздальской, где, как рассказывала Ирина, зародилась в стародавние времена иконопись, давшая теперь удивительные всходы. Прежде всего следовало обойти художников, которых видел в Петербурге, постараться почувствовать их настроение. В Петербурге они были в гостях, а здесь, у себя дома, могли заговорить совершенно иначе. Понять промысел изнутри, и если не удастся самому сделать лакированную шкатулку с миниатюрой, то детально рассмотреть, как она появляется на свет Божий. К тому же считал полезным просто пожить здесь дня два-три, сколько удастся, почувствовать жизнь поселка и промысла изнутри. Тогда внутренние пружины страшных событий могут стать понятнее, и мне, может быть, удастся распознать преступника. Ну, а если меня примут жестко, как чужака, что ж, мои боевые приемы всегда при мне.
После завтрака мы с Ириной поспешили на фабрику. К этому времени вода поднялась еще выше. Середина наплавного места — понтон — всплыл. На покрытую водой часть места поставили козлы и положили доски. С той стороны к понтону подъехала хлебная машина, через мост на руках переносили поддоны с хлебом — запасались.
У дверей фабрики искусствоведа уже ждал сияющий в улыбке главный художник и немедленно увел наверх, в свой кабинет. Я решил начать осмотр длинного двухэтажного корпуса фабрики с первого этажа, где идет подготовительная работа, там я хотел найти старшего брата Людмилы Катениной. Вот из машины выгрузили плотный, привезенный из Балахны картон. Он попал к мастеру, который вырезал круглые и квадратные пластины, мазал мучным клеем, прессовал. Набравший нужную толщину картон отправлял на две недели в сушку, в печь. Заготовки, что высохли, будущие шкатулки, ларчики, бисерницы, игольницы, мастер окунал в льняное масло и сразу в печь, сушил при ста градусах, получал папье-маше, по-французски «жеваная бумага». Картон стал упругим, крепким, как доска. Его можно пилить, строгать, точить на станке.