Поездом к океану (СИ)
И в чем же она хороша, чтобы быть еще лучше? Но и в этом Аньес не стала удовлетворять своего любопытства. Думала лишь как бы не плакать, — глаза, хоть и закрытые, щипало. Да вибрировало что-то в области горла — так вибрировало, что игнорировать тяжело.
Когда с подбородком было покончено, он взялся осматривать ее, и она не сопротивлялась. Как была тряпичной куклой, так и оставалась ею. Но едва его пальцы неожиданно скользнули по ее животу — он ничего такого не делал, даже не ощупывал особенно — в ее мыслях как-то враз прояснилось, и она инстинктивно, как привыкла за столько времени, прикрылась руками, не пуская дальше.
— Какой срок? — деловито спросил врач. — Четыре месяца? Пять?
— Н-не знаю, — заикаясь, соврала она, заставив себя наконец раскрыть глаза и посмотреть на него. Молодой еще, но совсем не смущенный. Любопытный только.
— Я не бабий доктор, и лекции по репродукции меня не интересовали, — усмехнулся он. — И чего нам с тобой делать? Ты понимаешь, сколько нам пешком вниз спускаться, пока можно будет пересесть в транспорт?
— Понимаю.
— Ходишь-то как? Легко?
— Да. Я дойду. Я правда дойду.
— Вот и пускай баб на войну после этого, — хохотнул вконец развеселившийся врач, которому, похоже, все шуточки. — От мужика такого фокуса не дождешься, мужик исправно воюет.
— Столько людей из-за меня… — едва шевеля губами, прошептала Аньес.
— У них приказ. Чувствуешь себя как?
— Не знаю.
— Вот же черт… Не сиделось тебе дома.
Врач проворчал что-то еще и вышел из помещения. Потом вернулся с флягой питьевой воды.
— На вот… Запей.
Сунул ей какой-то порошок под нос, заставив его проглотить, потом поднес к губам горлышко фляжки. Холодная жидкость, проливаясь из уголков рта по щекам и шее, стала поперек горла, Аньес с некоторым усилием проталкивала ее в себя и мечтала о том, чтобы это все поскорее закончилось. Отключиться бы. И спать. Будто бы не спала целую вечность. Как долго ей вообще дадут тут лежать?
Что-то отчаянно жужжало в голове, не оставляло в покое, и она еще не могла вспомнить что именно. Лишь потом вспыхнуло: это ведь Анри здесь. Анри. Он выдернул ее из-под огня, он приволок ее сюда, он сказал ей о смерти Жиля. Человек, пришедший за ней в ад, прошедший его весь своими ногами, — ее Анри.
Его голос. Его слова. Его руки. Не ошиблась. Не могла ошибиться, в какую бы пропасть ни летела, в какой бы черноте ни оказалась. Пусть все остальное сон — Анри был настоящим.
Она резко вскинулась, поднимаясь, и быстро спросила:
— Где командир?
— Вызвал меня сюда и ушел. Ван Тай опять сбежал.
— Они отправились в погоню? — прохрипела Аньес. От движения подбородка казалось, что шов к чертям расходится, хотя это и не могло быть правдой.
— Нет. Но людей допросить надо, и тебя, кстати, тоже, дома́ обыскать, связаться с Тхайнгуеном и Ханоем. Собрать продовольствие на обратный путь, устроить ребят на ночлег. Разобраться с погибшими. Да мало ли дел? Ты полежи тут, мне надо раненых осмотреть. Тебя охраняют, не бойся.
— Я ничего не боюсь.
— Это-то и зря, — рассмеялся врач, взявшись за сумку. И тут ее как прострелило. Вот его пальцы обхватывают ремень. А вот уже этот самый ремень у него на плече, а сама Аньес спрашивает:
— Где вещи капрала Кольвена?
— Это которому половину шеи разворочало?
Аньес прижала ладонь к горлу. Во рту стало горько.
— Убитый… да, в шею…
— При нем, должно быть. Трупы к окраине поселка снесли, прикопать, вещи не трогали. Что при них было, все с ними и осталось.
— Мне нужен его вещмешок, — твердо попросила она, справляясь с ноющей болью в подбородке. Впрочем, сейчас ей уже казалось, что болит у нее почти все. Не бывает таких болей, но возбуждение, напряжение и пережитый ужас — все это вместе повергло ее в то состояние, в котором люди корчатся в болезненных судорогах. И душевные муки терзают тело. Ей даже дышать сейчас нечем было.
— Это еще зачем? — ожидаемо удивился врач.
— Капрал Кольвен был моим другом… мы… вместе проходили подготовку в форте д'Иври, когда поступили на службу. У него семья осталась в Сен-Мор-де-Фоссе. Родители и сестра, кажется. Вероятнее всего, скоро я окажусь дома, мне хотелось бы передать им. Сделать хоть что-то для них.
— Да уж… дома… — прищелкнул языком солдат от медицины. — Надо сказать, тебя вообще туда погонят на веки вечные и больше никогда никуда не выпустят.
— Не вам решать, — огрызнулась она. А врач расплылся в широченной улыбке, обращенной к ней.
— Ты гляди-ка! Зубастая какая! — прогромыхал он. — Лежит, умирает тут, а командует! Ложись и отдыхай. А лучше поспи — из тебя крови, как из свиньи набежало, у тебя дите, тебе так нельзя. А вещи Кольвена я тебе позже принесу. Попрошу ребят отложить.
Улыбаться и благодарить сил у нее не осталось. Она лишь кивнула и, прикрыв глаза, рухнула назад на циновку.
Как ни странно, в дремоту Аньес впала сразу же, едва легла. Бороться с собой и собственным организмом ей не пришлось, но при этом сон ее был отнюдь не глубоким. Словно бы она не ушла под воду, на самое дно, а барахталась на поверхности у берега, где мелко-мелко, и пальцами ног упираешься в песок и камни. Иногда ее и вовсе выбрасывало, но странным образом о прибрежные скалы она не разбивалась, быть может, потому что и так была разбита в своей настоящей, реальной жизни, в которой мозаика не складывается в удивительную по красоте картину, а битыми осколками валяется по полу. Вот по ним и бредет всегда босиком. Будто бы нет выбора обуться.
Сквозь сон Аньес слышала, как кто-то входит в комнату и мерит шагами стены из угла в угол, должно быть, как и она, по стеклянным крошкам. И точно так же сквозь сон понимала, что этот кто-то исчезает, оставляя ее в одиночестве. Лишь тогда она переводила дыхание, сознавая, что ей до черта не хочется знать, что случится после того, как придется все же проснуться. Не потому что страшно, а потому что уже сейчас ей ясно и четко виделось — никогда больше не будет ничего хорошего. С ней — не будет.
Ей все же пришлось встать, когда солнце перекатилось на другую часть неба, и теперь заглядывало в окошко с противоположной стены, падая на лицо и мешая.
Она раскрыла глаза, собираясь перевернуться на другой бок, когда наткнулась на взгляд вьетнамочки, которая все эти недели здесь носила ей еду и всячески помогала в быту. Той, что пела свои песни, ткала за окном, а вечерами бегала целоваться с одним из бойцов Ван Тая. Сейчас она выглядела словно бы омертвевшей, с абсолютно пустым выражением лица, кривящимися губами, как если бы не контролировала собственную мимику, и у Аньес похолодело в груди от мысли, что могли здесь сделать французы за эти несколько часов.
Вьетнамка сидела перед ней прямо на полу и придвигала еду — несколько лепешек и тарелку с бульоном, видимо, намереваясь ее накормить. Уж чего-чего, а есть Аньес не хотелось точно. Как дикий зверек, она прислушивалась к звукам с улицы, боясь, но ожидая услышать грубые солдатские голоса и предсмертные крики, да только, как ни странно, не слышала ничего, кроме редких взрывов хохота французов и негромкого говора местных.
— Чи Аньес кушать, — старательно произнося каждый звук, с просящими подрагивающими интонациями прошептала вьетнамка. И это были первые слова на родном языке, которые Аньес услышала от этой женщины. До сегодняшнего дня она ни единого разу не выдала своего знания французского. Де Брольи не стала спрашивать почему. Она вообще не хотела ничего знать, кроме единственного.
— Они обидели тебя? Испугали? — хрипло выдохнула она, вцепившись в руку молодой женщины. Та отдернула ее и метнулась в сторону, словно бы испугавшись. А потом, вскинув полубезумный взгляд на Аньес, такую же полубезумную, отрицательно замотала головой.
— Только спрашивать, — прошептала она. — Не обижать. Они спрашивать мой сестра.
— В твоей семье все живы?
— Да, чи Аньес, да… мой Лам уходить. Ты кушать. Ку-шать, — последнее слово она проговорила по слогам, дважды кивнув и придвинув тарелку с супом еще ближе.