Поездом к океану (СИ)

— Может быть, у них другого оружия не было? — подала она голос, и сама ужаснулась тому, как он равнодушно звучит.
- Кха! — махнул на нее рукой любитель отрубания голов. — Им же досталось все вооружение япошек! И сами япошки заодно с их опытом! Нет уж, этот — просто чертов извращенец.
Больше никто ничего сказать не успел. Из камеры вышел священник. Потом все происходило без излишних телодвижений — четко и слаженно. Аньес сделала два снимка, когда выводили приговоренного. После этого они отправились на стрельбище, где уже все было готово к их приходу. Собственно, больших приготовлений и не требовалось.
У Аньес при себе имелось два фотоаппарата. Один болтался на шее. Второй она установила на штативе чуть в стороне, чтобы в кадр попадали и стрелки́, и осужденный. Снимать она планировала с двух ракурсов, хотя ассистента и не было. За него сошел один из присутствовавших, охотно согласившись стоять у штатива. Пока зачитывали приговор, она на ухо объясняла, что делать. Это немного отвлекало от главного. Пусть только работа и ничего больше.
Затем Аньес приблизилась к вьетнамцу, которого поставили у крепостной стены. И вместо того, чтобы избегать его взгляда, и разглядывать, например, кладку, оказалась с ним лицом к лицу. Он был спокоен и, кажется, мало что вообще видел вокруг себя. Аньес сделала еще один снимок. Когда она проявит его вечером того же дня, обнаружит, что вьетнамец в момент фотографирования улыбнулся. Вышло это случайно, улыбка это или гримаса боли, ей придется гадать до конца жизни. Но в тот момент на большее ее не хватило. И она отошла прочь, став в стороне от направления стрельбы, но все-таки достаточно близко. Потом несчастный что-то выкрикнул по-вьетнамски. Всего несколько предложений, но ему дали их сказать.
А после этого приговор привели в действие. Быстро и без проволочек. Аньес короткими вдохами пыталась восполнить нехватку кислорода в легких. И снимала. Снимала с тем, чтобы потом обнаружить, что держит корпус камеры влажными ледяными пальцами так, что костяшки побелели от напряжения. И почти оглохла от звуков стрельбы.
Еще через несколько мгновений оказалось, что валяющееся на земле тело все еще дышит. Его добили последним выстрелом в голову. Это она тоже сняла. Уже совсем рядом, практически вплотную. Никто не препятствовал ее перемещениям.
Наверное, это стало последней каплей.
Она успела поблагодарить своего невольного «ассистента», забрать оборудование. Преодолеть расстояние до входа в казарму. И только там, внутри ее накрыло. Она вдруг осознала четко и ясно, что сейчас упадет в обморок. А если это допустить здесь, то ее отправят к врачу и скрывать далее станет бесполезно. Очевидного уже не скроешь даже от себя, где уж от врача?
Для понимания нужны секунды.
Аньес остановилась и тяжело привалилась к стене, все еще держась за штатив почти как за опору. Ее веки закрылись сами собой. Она сглотнула, снова заставляя себя дышать. В ушах — прорезался тонкий высокий звук похожий на тот, который получается, если сталкивать стеклянные игрушки на рождественской елке, чтобы они бились друг о друга. Как в детстве. Она ребенком нарочно так делала. Ей нравился звук. Странно. Забыла ведь, что такое праздновать Рождество, а сейчас вспомнила.
Яркие пятна перед глазами — тоже из той жизни. Вот так они и переливались. Блестящие фигурки среди еловых ветвей. И можно обнять маму и вдохнуть запах ее духов, таких же мягких и теплых, как она сама.
— Что, де Брольи? Разморило? — услышала Аньес и дернула головой. Рядом оказался один из конвоиров. Тот, который ратовал за обезглавливание. — Не бабское это дело, де Брольи, а? Что им вздумалось такую дрянь снимать! И как назло, вашего Кольвена не было!
Изображать бравого вояку бессмысленно, это она понимала. Потому только пожаловалась вполголоса:
— Курить очень хочется…
— На пустой желудок — потом дерьм… плохо будет. Идите лучше спать. Вас теперь вряд ли тронут.
— Который час?
— Пяти нет.
— Так быстро?
— Да ведь и дело-то не хитрое. Пиф-паф! И все, баста. Давайте ваш штатив, помогу.
 
Аньес слабо улыбнулась.
— Не нужно, я сама. Спасибо вам.
С этими словами она оторвалась от стены и сделала несколько шагов, после чего снова остановилась. Звон из ушей переместился куда-то в самую глубину головы. А это ведь у нее мозг еще внутри, а не снаружи.
— Вы понимаете по-вьетнамски? — спросила Аньес.
— Очень немного.
— Поняли, что он сказал?
— Что сегодня будет хороший и солнечный день. И еще что ему жаль уходить, не увидев, какое солнце будет светить над Вьетнамом, когда они нас погонят.
— А они нас погонят?
— Да черта с два! — расхохотался конвоир, и она тоже улыбнулась в ответ.
И стала считать шаги до своей комнатенки. Сбилась на пятом десятке. Отворила дверь. Прошла внутрь. Прислонила штатив к стене, сложила свои камеры на стол. И рухнула в постель, едва сняв обувь. Так она пролежала всего минутку. После этого снова подхватилась, понимая, что до сортира не добежит и выдергивая миску, которую использовала, чтобы стирать и мыться, из-под койки. Ее вывернуло. Ей нечем было рвать, но ее рвало. Просто желудочным соком. Горьким, попадающим в нос, заставляющим слезиться глаза. Текло отовсюду. И ей казалось, что совсем немного — и сама отдаст богу душу.
Но, как известно, беременность едва ли считается смертельным диагнозом.
Когда Аньес снова откинулась на подушку, она несколько долгих минут внимательно смотрела в потолок. Потолок был беленый, а стены выкрашены унылой коричневой краской. Нужно освежить лицо под краном, почистить зубы, избавиться от отвратительного запаха, вымыть миску. Но она уложила ладони на чуть жесткую простыню и потихоньку водила по ней пальцами. Белье недавно сменили, ей казалось, оно даже немного хрустит после стирки. Белье чистое — она нет. Нужно пойти и умыться.
А между висков раз за разом долбит это страшное слово: беременна.
Она беременна.
Все в этом мире с ней — неожиданно и не ко времени. Все в этом мире с ней — невпопад и незачем. И несправедливо. Сейчас — несправедливо настолько, что хотелось плакать.
Как такое вообще могло произойти?!
Она не беременела от Марселя, хотя когда-то они мечтали о ребенке. Пусть сегодня, зная, что произошло с ними потом, Аньес была уверена — это к лучшему, что ей не приходится в одиночку отвечать еще за одного маленького человека, которому сейчас могло бы быть никак не меньше восьми лет.
Она не беременела от Гастона, хотя меры предосторожности тот давно уже не соблюдал, лишь поначалу озадачиваясь тем, чтобы его сперма изливалась подальше от ее гениталий. И это тоже к лучшему — господи, ну что бы она делала с ребенком такой сволочи, как Леру?
Она не беременела еще от двоих мужчин, в краткой связи с которыми находилась в годы оккупации. Один из них был тем самым канадским летчиком, которого она выхаживала в Тур-тане и которому впоследствии помогла бежать. Второй — СС-бригадефюрер, временно, буквально на две недели, поселенный в их реннской квартире. Робер Прево попросил обходиться с ним уважительно, быть милой и очаровывать, «как ты умеешь, дорогая». Аньес перестаралась. Исключительно в знак протеста, чтобы шокировать посильнее собственную семью, терпевшую немцев под боком. Вынужденная помалкивать в основном, здесь уж она расходилась не на шутку.
И все же ни от одного из них Аньес не понесла.
Даже от все того же чертового Лионца не понесла два с лишним года назад, когда особенно не задумывалась бы над тем, как поступить — нашла бы врача и дело с концом. Дети не входили в ее планы. И тогда она еще не любила.
 
Но что изменилось теперь? Дети ведь по-прежнему в планы не входят. Ей не нужен никакой ребенок! Ей нельзя ребенка!
И одна мысль о нем приводила ее в ужас, от которого все сильнее новым приступом накатывала тошнота.
В конце концов, Аньес снова встала и подошла к окну. Здесь оно было совсем маленькое, зато открывалось. В него за несколько минут налетали насекомые и дышал жаркий август даже ранним утром, потому Аньес редко его трогала, а сейчас не выдержала, раскрыла влажными пальцами, которые были напряжены так же, как на стрельбище.