Поездом к океану (СИ)

— Что ему сделается? Может быть, самую малость тоскует по людям. Нам с мамой пришлось оставить Тур-тан. Дела шли паршиво.
— Продали? — искренно удивился Анри. Многие сейчас продавали свою землю, не имея возможности ее содержать, но ему почему-то казалось, что семьи́ де Брольи это коснуться не может. Слишком не вязалось с дорого одетой красивой женщиной за столом.
— Нет. Никто не хочет его покупать, но мы надеемся. Это позволило бы маме получить хоть какую-то независимость от меня. Сейчас я ее содержу. Странно, да?
— Да. Для меня — странно.
— Вокруг слишком много всего, сложного, разного… и этот глупый Индокитай, и Африка… Люди в городах думают иначе, чем в маленьких коммунах. Впрочем, ничего нового на земле не происходит. По весне я снимала антивоенное шествие. И мысленно шагала с ними. Тогда я еще не знала, что ты воюешь, иначе и правда… может быть, присоединилась бы.
— В конце прошлого года я был уже здесь, — пожал плечами Юбер. — Меня никто не заставлял, но мое дело — воевать.
— Ты сделал это профессией, верно?
— Я просто больше ничего не умею.
— А я и рада сказать, что пацифист, но это не так. На месте Вьетминя я бы тоже пыталась нас вышвырнуть. Вряд ли это хоть немного важно для моей мамы в Ренне. Или для нашей кухарки Шарлезы. Или для тех людей, которые меня тогда…
— Им было за что? — вдруг спросил он и застыл. Вопрос, который нужно было задать еще тогда, сразу, прозвучал сейчас, спустя столько времени, когда он уже, наверное, не имел на него права. Да и имел ли тогда?
[1] Поль Рамадье — министр национальной обороны в правительстве Анри Кея.
[2] Отель де Бриенн — штаб-квартира Министра национальной обороны.
— Им было за что? — вдруг спросил он и застыл. Вопрос, который нужно было задать еще тогда, сразу, прозвучал сейчас, спустя столько времени, когда он уже, наверное, не имел на него права. Да и имел ли тогда?
Аньес удивила его. Она ответила. Качнула головой и…
— Нет, Анри, не было.
… и он сначала услышал, а потом понял. Понял, что впервые в жизни она назвала его имя. От необходимости реагировать спас официант. Принес заказ. Юбер переводил дыхание и понимал, что больше не будет ничего выпытывать у нее. Потому что перестал понимать, что правда, а что ложь. Где свои, а где те, кого он ненавидит. Легко было ненавидеть немцев. Легко — тех, кто им помогал. На берегу совсем другого океана у него никак не получалось ненавидеть объявленных врагами. Как сказала Аньес? Только что… прямо сейчас. На месте Вьетминя…
Нет, он не станет больше ничего выпытывать у нее, потому что, скорее всего, поверит. Уже верит. Сыпется все. Рано или поздно рассыплется.
Боль вот уже притупилась.
Аньес с достоинством королевы благодарила юношу и с тревогой наблюдала краем глаза за мужчиной напротив. А потом, когда они снова остались одни, уже взявшись за приборы, с усмешкой произнесла:
— Ты никогда не вписывался в мои планы на жизнь. Все последние дни я только об этом и думала.
— А у меня вообще нет никаких планов.
— Совсем?
— Ну, кроме, разве что, пообедать и дать тебе сфотографировать свою физиономию.
— Сейчас очень ярко светит солнце, — смутившись вдруг, пояснила она, — и снег слепит. Худшая погода для съемки. Хочу дождаться заката, раз облаков так и не наметилось. К тому же я тяну время.
— Значит, попробуем тянуть его вместе, — услышал Юбер себя и с несколько преувеличенным аппетитом принялся за еду.
Он желал эту женщину сильнее, чем два года назад. Но прежде ему хватило наглости позволить ее себе, а едва ли оно того стоило в те дни. Для него самого, да и для нее тоже. Тогда он был слишком озлоблен. Нельзя с таким злом на сердце чего-то ждать от других. Потому что руководствовался он все же сердцем, а не разумом.
Вот сейчас Юбер не ждал, он ел свою баранину, пил вино и говорил. Разговор давался им легко, как и раньше. Будто бы ничего не было, что он натворил и в чем ее обвиняли. Будто они были разлучены лишь временем, а не тем, что случилось в кабаке Бернабе, чему он стал свидетелем. Аньес не расспрашивала о том, чего ему не хотелось бы, словно чувствовала, как натянуты его нервы, но много болтала о работе.
 
Она рассказывала, как вся эта эпопея с портретами началась еще в Ренне, но здесь стала осмысленной, а он вспоминал смешное название железнодорожной ветки в Финистере, да так и не вспомнил. Она говорила, что мечтает о съемке с воздуха, а он думал, что в прошлый раз они оказались в постели в день знакомства. И сейчас он того повторять не желает.
Сейчас хочется узнавания. И если слушать, если верить… Если допустить мысль, что его имя в ее устах — это действительно важно… Может быть, что-нибудь и получится?
Или это он разомлел от вкусной еды, вина и красивой женщины рядом? В чем-то — его женщины. Помеченной им губами, руками, по́том и спермой. Всем телом помеченной им.
Он скорее понял, догадался, чем услышал в словах, что в Париж ее перевез тот самый «шеф», который раздобыл ей подполковника Юбера. И строил предположения, что случилось бы, если бы этот чертов Юбер тогда остался. Ответ просился всего один: он не был бы подполковником.
И еще он не был бы здесь.
Потом Аньес пожелала сделать несколько снимков в кафе. Долго примерялась, выбирала ракурс, а Анри стал пить крепкий кофе с большим количеством молока и сахара — «У приятеля Луи» его варили так, как когда-то его мама. Это он зачем-то выложил ей сразу, едва попросил официанта. Вероятно, потому что вино развязало язык — Юбер после ранения быстро пьянел, отвыкнув за несколько месяцев.
— У тебя камера та же, — сказал он ей вдруг, когда она сделала снимок. Он помнил. Старая осталась от мужа — Фогтлендер Бриллиант тридцать второго года.
— На самом деле я давно уже обновила инструмент труда, — отмахнулась Аньес. — Но штука в том, что… ты этой нравишься.
Юбер широко улыбнулся, и этот момент она запечатлела на пленке. Широкую-широкую, неожиданно настоящую улыбку его крупного рта, от которой в уголках губ пролегли глубокие морщины, и мелкие лучики разошлись от глаз к вискам. Несмотря на это, улыбаясь — он выглядел немного моложе, чем был. Впрочем, Аньес и не знала, сколько ему. Иногда он казался ей на десяток лет взрослее нее. А временами, вот как сейчас — ровесником.
— У тебя остался тот снимок? — поинтересовался Анри.
— Конечно. Я его очень люблю. Хорошо получилось.
— Подаришь? У меня почти нет собственных фотографий.
— Как это — нет?
— Мне их негде хранить.
— А дом в Лионе?
— Аньес, — хрипловато произнес он ее имя, и его темные глаза задорно блеснули, отчего по ее пояснице пробежали мурашки, — ты ведь оставила свой Тур-тан? О чем же ты спрашиваешь?
— Вероятно, о какой-то чепухе, — согласилась она.
— Так что же? Подаришь? Страшно хочу получить собственную физию в рамочке.
— Я подумаю! — закусив губу, рассмеялась Аньес и, пряча камеру в кофр, заговорила теперь о другом. Ей приходилось подлаживаться под него, как будто она была инструментом, который он настраивал.
Когда они выбрались из кафе и побрели вдоль реки, от которой тянуло холодом, оба уже не думали о том, как светит солнце. Он забрал у нее сумку с фотоаппаратом и подставил локоть. Она этим воспользовалась, снова смеясь — утверждала, что так теплее. И жалась к нему, имея на то весьма веские причины — ведь правда же теплее?
Сделать еще несколько снимков решили на каменной лестнице под Аркольским мостом, до которого дошли. Было уже достаточно поздно. Солнце еще не ушло, но окрасило ненадежным, меняющимся, подвижным золотистым светом улицы и воду, схватившуюся плотной корой льда, которая все ширилась. И железные фермы от этого света сейчас тоже были изменчивы и напоминали фантастическое строение из мира Жюля Верна.
 
— «Искры города огней» говоришь? Их ведь ночью надо снимать! — прокричал, Юбер, пытаясь перекрыть рев проехавшей мимо машины, пока Аньес несколькими ступеньками выше распаковывала свой Фогтлендер. — Какие искры на закате?