Поездом к океану (СИ)
Жил он, как оказалось, на бульваре Сен-Жермен, что и правда было достаточно близко, но, по счастью, ни из одного среди его окон не просматривалось здание Министерства национальной обороны. Нет, здесь было даже спокойно, и когда они входили в его квартиру, тишина и полумрак заставили Аньес вспомнить о том, что вся их с ним настоящая жизнь вот такая — в полумраке. Ни тьма, ни свет. Им шага не хватало до того или другого.
Юбер забрал ее пальто и пристроил его на вешалку. Потом предложил ей вина или кофе. Аньес ничего не хотела, но все же согласилась на вино. Он обещал ей ужин. Включал электричество, ходил по комнатам, которых было немного, с ее парижским жилищем не сравнить, но обставлены они были добротно настолько, насколько выглядел и сам подполковник, а она лишь глядела по сторонам и снова испытывала знакомое чувство гордости за этого человека, который сейчас оказался куда выше ее, что бы он там ни говорил. Они действительно давно поменялись местами, а он того не заметил и даже не понимал, что сам — сам! — достигнул того, чего иные люди не способны получить, даже имея правильное происхождение или протекцию.
В его собственной голове он Лионец, сын булочника, человек, который не знает, как правильно сервировать стол и, кажется, стесняется этого, хотя солдату такие умения ни к чему. Потом Аньес будто проснулась и перехватила у него инициативу. У них получился забавный пикник посреди его гостиной, прямо на полу, под легкомысленный джаз, игравший из радиолы, стоявшей здесь же. Они говорили мало, смеялись много и так же много целовались.
Ей уже совсем ни о чем не думалось, она лишь подставляла его поцелуям лицо, шею и плечи, а пуговки на ее рубашке расстегивались все ниже и ниже. Юбер теперь и не походил на настоящего подполковника, и это ей нравилось сильнее всего.
Страшилась она лишь той власти, что чувствовала над ним. Эта власть кружила ей голову. Не вино, от которого становилось лишь теплее и веселее, а осознание, что с этим человеком она может теперь делать все, что ей захочется. До каких пределов — она не знала, но почему-то сомневалась в том, что они существуют. И именно оттого пыталась себя убедить, что никогда не воспользуется своей силой над ним. С ним — нельзя. Любви на свете не так много, ее — самая бессмысленная, но для чего-то же она родилась.
— Ты совсем седой стал, — сказала Аньес, когда он наклонился к ее груди, спускаясь губами все ниже к белью, а ее ладонь легла на его волосы. Провела меж прядей пальцами, чуть вытягивая, и улыбнулась. На ощупь они были мягкими, почти как у Робера, и касаться их было приятно.
— А отца я помню совсем черным, — поднял он взгляд к ней и не спеша — спешить теперь некуда — улегся на пол у ее ног, положив голову ей на колени. — Даже усы с бородой.
— А мать?
— Мать седела. Носила шляпки, косынки. Ужасно сердилась, что выглядит старше отца, хотя моложе его на восемь лет. Он говорил, что молодость из нее вынули я и сестры своими проделками. Ее звали Раймонда. Как тебя, моя Раймонда Мари Аньес де Брольи, урожденная Леконт. Фамилию мы сменим. Остальное останется. Что ты на это скажешь?
— Что ты совсем не интересуешься моим мнением на сей счет.
— Я уже один раз поинтересовался. Больше не буду.
— Жаль. Иначе я сказала бы тебе, что мне не нравятся ни твоя внешность, ни твой характер. И мне бы совсем не хотелось, чтобы хоть что-то из этого передалось нашим детям.
— Хорошо, пусть они будут похожи на тебя. На это я могу согласиться.
Она снова рассмеялась, уже не понимая, смеется сама, или это вино в ней играет. А он перехватил ладонью ее затылок и заставил наклониться к своему лицу. Они застыли, глядя в глаза друг другу. Наоборот, вверх тормашками. А потом она сама подалась вперед, и они снова целовались, как если бы впервые занимались любовью.
Позднее она оказалась, как и он, лежащей на полу, вдоль его крепкого тела, тесно прижатая к нему и с заведенными вверх руками. Ее нараспашку раскрытая грудь часто вздымалась. Но не менее часто дышал и он. Часто и тяжело. Между ними происходило нечто самое важное, самое главное, что случается между мужчиной и женщиной. И это больше объяснения в любви. Это взаимное помешательство, потому что лишь безумный способен раствориться в человеке, который однажды уже предал.
Он предал ее, пройдя мимо ее дома много лет назад у старого маяка.
Она предала его, назвав Жиля Кольвена отцом своего сына.
Квиты.
И неважно, чья вина сильнее.
В тот вечер на пороге их будущего, которое пройдет порознь, они наконец простили друг друга.
— Робер никогда не оставался без меня на всю ночь, ни разу, — тихо сказала Аньес, прижимаясь лбом к его лбу после очередного поцелуя.
— Ты ведь не кормишь его грудью, я бы понял, — прошептал Юбер и отстранился, чтобы снова нырнуть вниз, к ее соскам, сейчас освобожденным от белья, и касаться их губами, царапая щетиной, отчего на ее белой коже оставались красные следы.
— Нет. Сейчас уже нет, мне пришлось отказаться от этого, когда я вернулась к работе.
— Все же у тебя в голове что-то не так устроено… Не проси за мальчишку. Все равно я тебя уже не отпущу. Мне плевать, что подумает твоя мать и как трудно ей будет справиться. Сегодня у тебя только я.
— Хорошо. Сегодня у меня только ты, — согласилась Аньес, прикрыв глаза, и промолчала, что только он был у нее всегда. Даже Робер — это только он, и больше никто.
На них все еще оставалась одежда, когда зазвонил телефон. Анри исступленно целовал ее, продолжая судорожно удерживать на месте, будто боялся, что она куда-нибудь денется. Но трель ворвалась в их первую настоящую ночь, вырывая обоих с кровью из этой невероятной расцвеченной яркими пятнами реальности.
— Не надо! — жалобно всхлипнула Аньес, чувствуя, что все теряет, когда он замер, нависнув над ней.
— Я не могу, — отрывисто выдохнул Анри. Его горло сковало спазмом. Больше он ей ничего ответить не мог. Что тут говорить? Что его и посреди ночи в одном исподнем могли сорвать по любому вопросу? Это она должна была понимать сама. Чем быстрее поймет, тем лучше. Но легче было сдохнуть, чем оставлять ее здесь полураздетую посреди гостиной.
Юбер резко вскочил на ноги и рывком заставил подняться ее. После повел в свой кабинет, на ходу пытаясь застегнуться. Она — ничего не делала. Шла, как механическая кукла, не прикрываясь и ни слова не говоря. Лицо ее все больше бледнело, и ему это совсем не нравилось. Хотелось встряхнуть, все объяснить, но чертов телефон продолжал трезвонить до тех пор, пока он не поднял трубку.
— Алло, я слушаю! — рявкнул Юбер, с трудом сдерживаясь, чтобы его голос не звучал грубо. Одновременно с этим Аньес приникла к нему всем телом, как к твердому и сильному дереву льнет мягкий податливый мох. И он снова, как в пропасть, сорвался, судорожно сжимая свободной рукой ее плечи, чувствуя, как напрягается в брюках член, понимая, что еще немного, и вышвырнет проклятый аппарат в окно.
— Господин подполковник, прошу прощения за столь поздний звонок, но к вам пришел господин де Тассиньи, — ровно и монотонно в противовес его буре зазвучал голос консьержа.
— Ну так впустите!
Есть лица, которых пропускают в любое время дня и ночи. Де Тассиньи к таким и относился.
Юбер бросил трубку на место и развернул к себе Аньес. Теперь его пальцы забегали по ее одежде, приводя в порядок. Она же, как рыба, выброшенная морем, медленно приходила к пониманию: на этом все.
— Можно я побуду в твоей спальне? Не хочу сегодня никому попадаться на глаза, — хрипло попросила она вместо того, чтобы сказать главное, то зачем в действительности пришла — признаться наконец в своей любви. Поставить точку в их затянувшемся на годы объяснении.
— Если ты со мной, то не имеет значения раньше или позже. Они будут видеть нас вместе. Тебя в моем доме. В нашем, — поправился он, — в нашем доме. Если ты правда со мной.
— Я с тобой. Я правда с тобой, но дай мне немного времени… привыкнуть. Еще два дня назад ничего не предвещало, я не хотела и…