Поездом к океану (СИ)

— Здравствуй, милый. Позволь осчастливлю — ты должен мне помочь.
— Помощь тебе обычно недешево мне обходится, дорогуша, — фыркнул Гастон и, судя по голосу, он пребывал в отличном настроении.
— А мне недешево обходятся хорошие фотографии для твоей газетенки.
— Я направляю официальные запросы в ваш архив, когда мне что-то нужно!
— И именно я слежу за тем, чтобы ты получал лучшие снимки, а не всякое дерьмо, которое тоннами пересылают наши недоучки. Впрочем, могу и отойти в сторону, пусть этим занимается канцелярия. Какова идея?
— Отвратительная!
— Есть еще хуже! Тебе понравится. У меня наметился материал по вчерашней церемонии в Елисейском дворце. Там имеются персонажи из твоих старых рубрик, вышло бы славное продолжение, я даже заголовок уже придумала. Но мне придется направить это добро кому-нибудь другому. В «Le Figaro», например.
— Ты все так же очаровательно язвительна.
— Предпочитаю не позволять времени и миру себя менять, Гастон, — вздохнула Аньес, прижавшись лбом к металлическому корпусу телефонного аппарата. — Так что скажешь? Могу я на тебя рассчитывать?
— Я никогда не мог тебе отказать, и ты это знаешь.
Это была правда. Единственное, что он для нее не сделал — не раздобыл удостоверение военкора до того, как она решила напялить форму вооруженных сил. И еще по прошествии времени, Аньес вынуждена была признать, что, возможно, фальшивка Леру не самое худшее, что с ней случилось в мире мужчин. Чему-то он ее все-таки подучил. Например, набивать себе цену.
Время — удивительная вещь. Все сглаживает. Они плохо расстались, но даже теперь Аньес все еще вынуждена была терпеть, что он так и не исчез до конца. Сначала Гастон без зазрения совести после всех обоюдных оскорблений брал ее статьи, когда она служила в Индокитае, потом — предложил снова работать в его газете, когда только вернулась и еще не приняла решения, оставаться ли в армии, едва стало ясно, что разбирательства обстоятельств ее плена не будет.
Замуж уже больше не звал. Сейчас он был женат на женщине лет на двадцать моложе его и казался вполне счастливым. Но широкие жесты Гастона Леру и теперь казались ей отвратительными и очень мало ему подходили. Этот коммунист в прошлом сегодня предпочитал товарно-денежные отношения и ее приучил к тому, что иначе не бывает. Вот только покупая ее, почему-то заставлял ее же и расплачиваться.
— Так что тебе нужно? — окликнул де Брольи Гастон, напоминая о себе.
— По сравнению с контрактом в Сайгоне — сущая мелочь. Можешь ты узнать, откуда в «Юманите» взялся снимок с армейским ботинком? Ты же когда-то работал с ними?
— Тот самый, который тычут мне в лицо второй день на улицах эти идиоты-саботажники?
— Он самый. Там его напечатали немного раньше, чем на листовках. Откуда он у них?
— Очевидно же, что собственного производства. Самодеятельность какая-то!
— Ты видел позавчерашний выпуск? Там был только он?
— Ты же знаешь, что я не читаю никаких газет, кроме своей! Это недостаточно патриотично!
— Я помню, Гастон, но, как говорит наш генерал Риво, врага надо знать лучше, чем друга. В КСВС есть основания полагать, что фото подлинное. Мне хотелось бы проверить.
— Из праздного любопытства?
— Считай, что веду расследование, — рассмеялась она, надеясь, что он достаточно сбит с толку, чтобы глубже не лезть. — Ну так как? Расспросишь кого-нибудь?
— С тобой спорить все равно без толку. Я не помогу — пойдешь иначе и все равно добьешься своего, если не свернешь раньше шею. Хотя иногда мне хочется, чтобы так и закончилось.
— Тогда и мое содействие тоже закончится.
— Лишь потому я и мирюсь с твоим сумасбродством. Ну и еще потому что интересно, что ты еще натворишь.
Они договорили. Аньес еще минуту или две простояла в будке, собираясь с мыслями. Потом спохватилась и распахнула дверцу навстречу марту, затем, чтобы увидеть, как у здания Отеля де Бриенн останавливается автомобиль и из него показывается подполковник Юбер.
Очередной удар в солнечное сплетение.
Болезненный, до потемнения перед глазами.
 
Она нырнула назад, к телефону, и так и замерла, жадно всматриваясь во всю его фигуру. Он заметил ее автомобиль, оставленный неподалеку — вишневый Ситроен, который хоть и устарел порядком, но все еще бросался в глаза своим ярким цветом. Она и сама не такая, как раньше, хотя все еще приковывает взгляды. И Юбер изменился. Только сейчас он растерянно оглядывался по сторонам, будто искал хозяйку машины, но до будки его взор не добрался. Да Аньес и не видно было из-за солнечных бликов, скользивших по стеклу ее стенок. Потом подполковник быстро-быстро прошел в здание, а она знала наперед, что теперь он будет оглядываться по сторонам, глазами разыскивая среди стен ее. И не найдет.
И никогда это не закончится.
Несколько тяжелых, болезненных ударов сердца.
Еще тяжелее, еще болезненнее — бой в висках.
И все, что ей останется, — постараться невредимой вернуться домой.
Сосредотачиваться раз за разом на управлении авто ей становилось все сложнее. Она достала из кармана пальто портсигар и зажигалку. Некоторое время покрутила их в руках, сама не понимая, чего ждет — что он выйдет? Покажется? Увидит? Потом плюнула и закурила, широким размашистым шагом направившись к своему Ситроену.
Весь дальнейший день для Аньес тянулся очень спокойно и совсем непохоже на утро. Она вернулась домой, взяла Робера и отправилась с ним в свой кабинет — лишь бы не оставаться там одной. С ребенком легче. И взгляда довольно на смешные, чуть оттопыренные, свисающие ушки, чтобы становилось легче. Кажется, эти ушки унимали ее боль куда лучше пилюль, которые она глотала.
Аньес снова и снова пыталась нырнуть в работу — неважно над чем. Над обещанным материалом для Гастона или над рукописью Кольвена. И все-таки раз за разом сдавалась, опуская руки. У нее вся ночь впереди. Ночью все сделает. Хотя, пожалуй, среди всего самым правильным было бы осчастливить Леру. Она нервничала, играла с сыном и не сдавалась.
Когда в доме прозвучал телефонный звонок, Аньес шумно выдохнула и, подхватив сына на руки, сняла трубку.
— Они перепечатали снимок с советской антивоенной агитации, — сообщили ей весьма самодовольно и весело одновременно. — У них там плакат такой бродит.
— О боже, — выдохнула Аньес, присев прямо вместе с Робером в кресло и крепко прижимая его к себе.
— Как эта дрянь попала к нам — и гадать не надо. Передали товарищи из Советов. Видимо, их пропагандисты не даром едят свой хлеб. Ты ведь оценила кадр?
«Черт бы тебя подрал, Леру, лишь бы ты оценил!»
— Да, очень красноречивый, — неожиданно осипнув, проговорила она. — Значит, это не из прессы?
— Мой старый приятель уверяет, что нет. Всего лишь плакат.
Всего лишь плакат… то, чего она добивалась, произошло спустя полтора года — всего лишь на плакате, который имел бы почти взрывную силу действия, если бы такие механизмы хоть немного действовали. Но фактически не действовало ничего. Даже если ложиться на рельсы под военными грузами, это приведет лишь к тому, что их доставят позже. Но ведь доставят же.
А ее никто не тронет. Ксавье сдержал слово и сделал все именно так, чтобы не навредило ей. Им был выбран единственный, но самый сильный снимок. Пожалуй, лучшее, что она вообще сделала в Индокитае. И все бы хорошо, если бы он не казался постановочным. Возможно, сожженные деревни выглядели бы эффектнее эффективнее, но те кадры никто не использовал, чтобы не скомпрометировать ее. Наполовину эта борьба. А она — сумела заручиться поддержкой Риво. И значит, все будет хорошо. Хорошо. Ее не тронет никто.
 
Так, может быть, пора успокоиться? Вдохнуть полной грудью? Жить и работать дальше?
Но наряду с волнами накатывавшим успокоением, унимавшим ее головную боль, Аньес испытывала еще и острое сожаление о том, что все напрасно. То ее безумное лето во Вьетнаме — было напрасно. Все ее усилия — напрасны. Напрасна — смерть Кольвена.