Ветер и мошки (СИ)

Петросян корчил рожи. Олежке было смешно. Таня устроилась у него в ногах, таращила на экран глаза, но, хоть убей, смысл реприз и сценок до нее совсем не доходил. Посреди монолога с похохатыванием зрительного зала она вдруг задремала, но всего на несколько секунд, потом вскинулась, собрала посуду и оставила Олежку в зале одного.
— Если что…
— Мы.
В общем, пароль — отзыв.
Горячую воду опять отключили. Последнее время после семи — регулярно, чуть ли не до полуночи, — горячую воду отводили, видимо, на какие-то секретные военные нужды. Зато холодная текла — высшей пробы, ледяная, и руки от нее в момент зябли и становились красными. Но ничего, ничего. Где наша не пропадала? Оттирая тарелки содой, Таня прислушивалась — Олежек фыркал, а не мычал. Замечательно. Работай, Петросян! Только глаза слипались. Еще бы прислониться к сушилке лбом — и спи, Танька.
Можно? Нельзя. А может немножечко можно?
В борьбе со сном Таня плеснула в лицо холоднющей водой. Этого хватило на то, чтобы развязаться с посудой, протереть наскоро стол и плиту и прибраться в прихожей. Но, водя губкой по стенкам ванны, Таня поняла, что еще немного, и она отключится прямо там, где сидит.
Нет, спасибо. Это мы проходили. На деревянных ногах она заковыляла в свою комнатку. Как бы в проем попасть.
— Олежек, я отдохну. Ты кричи…
— Мы.
— Да, мычи.
В полутьме комнатки Таня, не раздеваясь, рухнула на кровать. Какая я хрюшка, пронеслось в ее голове. Кое-как она выгребла из-под себя одеяло и краем набросила на плечи. Завтра в пять, с раннего ранья…
Она заснула без сновидений, окунулась в благословенное ничто, из которого ее вывело Олежкино мычание.
— Да-да, да, — еще в полусне пробормотала Таня.
Она поднялась и чуть ли не на ощупь пошла на звук. Экран телевизора в большой комнате трещал рябью помех. Олежек вжимался затылком в подушку. Щеки его блестели от пота. Рот был раскрыт.
— Мы-ы-ы!
Сон сняло как рукой.
— Сейчас, Олежек.
Таня упала у дивана на колени. Ладони нашли чужую ногу с бугристо выделившимися мышцами — четырехглавой, приводящими, двуглавой, полусухожильной. Все мы знаем, все нам известно о строении. Пальцы легкими зверьками побежали по бедру, оглаживая, постукивая, успокаивая.
— Тише-тише.
— Ы-ы!
Олежек шипел. Слюна брызгала изо рта. Левая рука стиснула футболку. От поворота головы часть подушки тут же потемнела. Таня пробежала пальцами до голени (мягкая) и вернулась к бедру. Минуты через три вспухшие мышцы медленно утратили рельеф и словно провалились обратно под кожу.
— Мы-ы, — обессиленно промычал Олежек.
Пальцы на левой руке разжались.
— Все? Прошло? — спросила Таня, чувствуя, как ноют, звенят пальцы.
Начнешь лицо щупать — невольно глаза выдавишь.
— Мы, — сказал Олежек.
И хотя «мы» в данном случае означало «да», Таня еще минут пять, сбив самодельную пеленку, мяла Олежке то одно, то другое бедро. Боль от пальцев потекла выше, но Таня лишь сцепила зубы. Она не с приступами боролась, не с мышцами, не с Олежкиной головой. Это была битва с отчаянием и страхом, с малодушием, с упадком сил, с проклятой действительностью без просвета. Хоть рычи, хоть гавкай, хоть из кожи вон лезь. Нет, так просто она не сдастся. Никогда.
— Мым.
Олежек откинул Танину руку.
— Ладно, ладно, я поняла, — Таня отсела, зачесала лезущие в глаза волосы. — Извини, что поздно услышала. Долго те…
Она замерла, посмотрела на свою руку, на Олежку.
— Олежек…
— Мы, — отозвался лежащий.
— Олежек! — Таня обхватила его лицо ладонями, повернула к себе. — Олежек, ты знаешь, что ты сейчас сделал?
— Мы?
Олежек непонимающе заморгал. Таня захохотала.
— Олежек! Ты сейчас мою руку отодвинул своей рукой! Правой! Правой рукой! Сам! Понимаешь? Правой!
Таня запрыгала, затанцевала перед диваном. Одиннадцать на часах, а у нее танцы! Румба не румба, твист не твист, да хоть ритуальная пляска племени мумба-юмба. Телевизор одобрительно шипел.
— Правой!
Таня обернулась вокруг своей оси. Комната плеснула приглушенным многоцветьем, в котором можно было разобрать разбавленные полумраком зелень штор, багрянец настенного ковра, бежевые пятна обоев на стенах.
 
— Мыа? — недоверчиво приподнял голову Олежек.
— Да! Да!
Таня снова опустилась на колени и, смеясь, затормошила Олежку. Тот заулыбался, зафыркал.
— Мы.
— Правой!
Они честно попытались закрепить эту неожиданную и долгожданную победу, но мироздание, видимо, посчитало, что на сегодня лимит чудес исчерпан. Правая рука больше не отзывалась, как Таня ее не трясла, не массировала, не уговаривала хотя бы свести пальцы. Олежек издергался и вспотел.
И все равно первый шаг был сделан.
— Ничего, — сказала Таня. — Видимо, что-то должно совпасть, сложиться в твоей голове. Но если пробило раз, то обязательно пробьет и другой. Это не просто так случилось. Может быть, восстановление и идет медленнее, чем нам хотелось бы, но идет.
— Мы-а, — сказал Олежек.
— А телевизор?
— Мы.
— Как скажешь.
Прижав кнопку, Таня погасила экран. Розовый ночник расцветил стену за диваном и словно светящейся пылью обсыпал замершего под покрывалом Олежку.
— В туалет не хочешь? — спросила Таня, остановившись на пороге.
— Мым.
— Ладно.
Мычание Олежки еще два раза поднимало Таню с постели, но, как ни странно, утром она почувствовала себя выспавшейся. Может быть, не такой свежей, как если бы перепало часов десять-двенадцать сладкого, без задних ног сна, но и не разбитой куклой, которую то ли били, то ли драли, то ли трясли каждый раз, как она закрывала глаза. Ничего-ничего, было и похлеще!
Она наскоро приняла душ, который, казалось, за те несколько секунд, что Таня отважилась простоять под ледяными струйками, вгрызся под кожу и достал до сердца. Зуб на зуб — раз попал, два не попал. Холодно! Вам мороженую Татьяну Михайловну или все же слегка теплую?
Но уж сна после такого истязательства точно ни в одном глазу!
Отогреваться пришлось у плиты. Притоптывая, Таня вскипятила воду и бухнула в кастрюлю половину пачки купленных вчера макарон. Ломала на три-четыре части, чтобы Олежке не пришлось с усилием втягивать. Нагнешься — парок бьет в лицо. Не то, чтобы тепло, но живительно. Макароны булькали и желтели, как рыбки, животами. Таня аккуратно помешивала их лопаткой. Эх, тушеночки бы к вам!
Ноги все же мерзли, пальцы на ногах поджимались внутри тапок. Мурашки пробегали по бедрам, по шее. Таня передергивала плечами и поглядывала на часы. К без пятнадцати макароны были сварены, вывалены на сковороду и убраны дожидаться прихода тети Зины. Соседка уж разогреет Олежке на обед.
Вторым блюдом Таня решила сделать салат из щавеля и яиц. Гулять так гулять, чего уж нам.
По крышам заплясало солнце, обрызгало бликами стены и посуду. Нет у солнца проблем. Денег нет, долгов нет, правительства — и то нет. Чего бы не жить и радоваться? Таня вот тоже, будь она солнцем, светила бы и в ус не дула. На одном скате разлеглась, понежилась на жестяных листах да битуме, потом — раз! — и переползла на другой. А нет — так по окнам прошвырнулась, заглядывая в квартиры и морщащиеся лица. Хорошо!
К вечеру, набродившись да наглядевшись, можно и облака к себе стянуть, расстелить, от любопытных глаз укрыться и ка-ак задавить часов семь-восемь без задних ног! Или как там? Без задних лучей! Вот вам луна, пусть луна отдувается. У нее тоже светимость хорошая. И вообще — ночь, граждане, ночь.
Эх, жалко она не солнце.
В освободившуюся от макарон кастрюлю Таня поставила вариться пять яиц, оставшийся, уже слежавшийся и подозрительно быстро потемневший щавель нарезала в миску и сбрызнула растительным маслом. Подумала еще: не подсолить ли? Сонная голова, считай, дурная.
 
Двигаясь, она согрелась, на соседнюю с кастрюлькой конфорку поставила чайник. Пока суть да дело, приоделась в комнатке — темная юбка чуть выше коленок, светлая блузка, кофта с вырезом. Если что, ей все-таки на рынке стоять, привлекая к лотку любопытную мужскую половину города. Зацепятся взглядом, может и щавель купят. Реклама — двигатель торговли. Да и женская половина среагирует: мол, что это за фифа стоит, чем, интересно, торгует? Не телом ли?