Яма (СИ)
Белесый больничный коридор и подвешенное ожидание статичностью набрало большое количество однотипных кадров. Сидел там… час, два, три — считал издали, а измеряли-то секундами.
— Мы сделали все, что могли, — высекло воздух, словно плеть.
После этого первый раз вдохнуть не смог. Лихорадочно таращился на то, как Верку раскладывает дикий вой, как нечеловеческим криком разрывается Карпов-старший, как летят, словно острые камни, в его сторону упреки, угрозы, клеймящие существительные.
Посеревшее лицо отца разошлось перед глазами пятном. Слух заполнили горькие рыдания матери. Они, словно заложники его паскудной жизни, разделили вместе с ним эти страшные события.
— Ужасная трагедия, сынок, но ты не виноват, — хватаясь за одубевшие плечи Сергея, мать пыталась как-то его обнять. — Не виноват, слышишь? В Игоре Валерьевиче горе говорит. Все пройдет! Пройдет, Сережи… Обязательно. Все наладится. Вот увидишь, мы справимся…
А у Градского и без вины перед близкими внутри все разорвало. Внешне-то, каким- то паскудным образом, физически невредимый остался. А внутри… Ощущение, будто спокойно вышел из окна и вдруг разбился.
Вырвало из нутра все. Нечего было искать, лечить и залечивать.
Только закапывать.
Закапывать.
— Я, конечно, все улажу, — потерянным шепотом заверил его отец. Затем посмотрел с застывшим в глазах ужасом и на эмоциях проорал: — Только как ты, бл*дь, жить с этим собираешься?
"Жить…"
"А на хрена?"
Это все, что Градский хотел бы сам спросить. Только силы для этого не сразу нашлись. Молчал, будто возможность говорить утратил наряду с эмоциональным покоем.
Отец, конечно, уже на следующий день пришел в себя. Обнял Сергея. Без матов и заслуженных упреков завел ту же песню, что и мама, мол, все пройдет и наладится.
— Это жизнь, сын. Всякое случается. Просто не будет, обманывать не стану. Но ты должен выстоять.
— Зачем? — флегматично поинтересовался Серега.
— Ради меня, матери, сестры, себя, в конце концов! Ты, конечно, на самое дно… Но сдаваться там нельзя, слышишь, сына? Зубами за воздух цепляйся, а поднимайся.
— Не хочу я, пап. Понимаешь, нет желания!
— А вот так нельзя! Слушай… Меня слушай, сына, — волнение сломило голос Николая Ивановича, но, переведя дыхание, он снова взял себя в руки. — Даже не вздумай расклеиваться. У тебя вся жизнь впереди. Завтра, вон, защита диплома…
— Да какая защита, бать? Думаешь, что говоришь? Не пойду я никуда.
— Что значит, не пойду? Нельзя. Слышишь меня, Серега? Слышишь? Сына… Сынок…
Впихнул в себя еще и образ убитого переживаниями из-за него, мудака, отца. Раньше без эмоций на все смотрел. Сейчас же прошило лезвием по всем органам. Раздробило на мелкие кусочки.
Даже ненавистная фашистка Зинаида Викторовна несколько раз заходила в комнату, пока он сидел, будто неживой, уставившись в одну точку.
— Что же ты, царевич? Опять всю еду оставил. Негоже так. Ой, нехорошо… Съел бы хоть отбивную. Любишь же…
Эти люди… Как Сергею их еще назвать? Эти люди своим несчастьем лишь подкидывали жару в то котлище, где он горел.
Избегая их побитых мин и раненых станов, бесцельно шлялся по городу. Из одного низкосортного заведения в еще более мерзкую дыру. На Привозе ввязался в драку с уличной гопотой. С готовностью сам им наперерез пошел, не без надежды, что подрежут или забьют.
Хр*н ему… На самом деле, большой и толстый всему миру, Сергей Николаевич Градский все еще отравлял его своим присутствием.
Информация о страшных последствиях незаконного спринтерского заезда нигде не просочилась. Подсуетился в первую очередь сам Игорь Валерьевич, то ли не желая, чтобы посторонние копались в настигнувшем его семью горе и трепали имя сына, то ли, что страшнее и циничнее, элементарно прикрывая тылы перед выборами.
Разве можно скрыть смерть человека?
Как же странно было Сергею на вторые сутки после катастрофы получить сообщение от Быка, который, казалось бы, являлся другом, с приглашением загулять втроем перед защитой дипломов.
Втроем… А Карпа, словно и не было. Тихо закопали, в кругу, мать их, семьи! Градскому позволили присутствовать только потому, что по глазам видели, в противном случае, он готов все разрушить. Скупо пояснили, что сокрытие — лишь временная мера, необходимая им для принятия горя.
Хах, до местных выборов оставалось меньше двух месяцев…
Если бы после аварии в теле Градского нашлась хоть одна сломанная косточка, он бы, может, еще попытался себя простить…
Время уносило все: мечты и надежды, принятые решения и планы… все, что было в жизни самым важным… Только не боль. И самое страшное то, что все еще, вопреки всему, сидело в нем, и к чему Сергей и мысленно боялся притронуться — его чувства к Доминике. Даже после смерти Карпа большая часть сил уходила на их блокировку. На бесконечную, адски трудную, выматывающую борьбу с самим собой.
Срывался незаметно, как-то внезапно начиная суматошно воскрешать все, что с ней связано, от самого первого дня и до последнего. Эти воспоминания, с ненормальной двойственностью, приносили как благостное и стыдливое облегчение, так и пронзительную боль.
И снова уход на новый, еще более мучительный круг эмоционального отстаивания территории.
Внутри него ей больше нельзя было находиться. Нельзя.
Сообщения, которые Плюшка писала, удалял, не глядя. На звонки не отвечал, трусливо страшась услышать даже ее голос. Он и без того крутился в его больном мозгу на повторе.
Наверное, Ника волновалась. И эта догадка сильно мучила Градского. Но лучше отрезать одним махом, чем рвать по миллиметру. Когда-нибудь и у нее отболит.
"Не переживай, Плюшка… Без тебя меня тоже нет…"
[1] "Умирать молодым", Nintendo.
23.2
— Сережа…
Вот оно, ненавистное и все еще неопознанное ощущение — от звуков ее голоса сердце перевернулось в груди.
— Что она здесь делает? — пытался говорить спокойно, на деле же вышло слишком грубо для глухого раздражения.
Мать что-то промычала в оправдание и отвела взгляд в сторону. Вся эта ситуация причиняла ей определенный дискомфорт. В конце концов, Кузнецова по-прежнему оставалась ее студенткой.
Отец промолчал по иным соображениям. Замерев в дверном проеме, наблюдал за разыгрывающейся сценой с неприкрытым изумлением. Очевидно, не ожидал от бестолкового отпрыска столь бурной реакции. В свете последних событий, в принципе, потерял надежду как-то расшевелить сына. Мать мудрее оказалась, задействовав девчонку, которую Сергей с идиотской серьезностью именовал "братюня", "подруженция", "малая". А там уж один черт знал, какие у них отношения… Николай Иванович современной нравственности молодежи не удивлялся.
Едва увидев девчонку, Серега моментально в лице переменился. Смотрел только на нее. Смотрел и ждал ответа именно от Ники, пусть и высказался недопустимо — в третьем лице. Видел ее широко распахнутые зеленые глаза, и ничего больше.
Ничего.
В груди сильнее заныло. А там ведь и без того кровавая рана. Это что, контрольный? Чтобы уж наверняка…
"Давайте!"
"Но почему же она так таращится?"
Вид у Градского, конечно, дикий. Совсем не таким его привыкла видеть Кузнецова. Оливково-коричневые камуфляжные брюки-карго в нескольких местах зияли прорехами, темнели пятнами грязи и крови. А у ворота черной тенниски все пуговицы были оторваны. Лицо и вовсе, будто у буйного психопата: недельная щетина, россыпь ссадин и кровоподтеков, взгляд воспаленный.
Пару часов назад, когда Серега явился домой, отец, брезгливо поморщившись, назвал единственного сына помойным котом. Вот и сейчас, жуя губы, источал бессильное презрение к непутевому отпрыску.
"Аристократ, мать вашу!"
— Что это ты удумал, Градский? — вопреки создавшейся странной ситуации, Доминика сумела улыбнуться.
А он — кет.