Бастард Ивана Грозного — 2 (СИ)

Про разные «старые меры» Санька знал из книги 1892 года «В помощь хозяйкам по сбережению продуктов…». Раньше Санька пытался использовать из неё рецепты, но, устав переводить «четверти» и «золотники» в литры и граммы, от книги отстал. Однако сейчас в памяти книга проявилась чётко и понятно, и Санька в очередной раз поблагодарил свою любопытствующую натуру.
Вообще-то Александру занятие государственными делами претило. Он, вздыхая, вспоминал море и свою физическую работу в Усть-Луге. Сидя в душных комнатах дворца, он тосковал даже по своему Шиповому лесу и той дикой свободе, которой обладал там. Санька всё чаще задумывался о кабинете министров, на которых он бы с удовольствием переложил свои дела.
В его, Санькиной, кассе оказалось сто две тысячи шестьсот двадцать три рубля серебром, если сложить все российские монеты. Рубль в книгах указывался, как расчётная единица и составлял сто копеек. А также четыреста тридцать семь золотыми монетами.
Он попросил Марту, чтобы кикиморки разложили серебряные монеты по десяткам и двадцаткам, и завернули их в бумагу. Так их было легче считать и кому-то выдавать, с чем Александр уже столкнулся. Однажды Саньке вдруг стало известно, что своей лучшей тысяче царь платил из своей казны, и оказалось, что за прошлый 1553 год оклад тысяче не выдавали. Вот и пришлось раскошелиться Саньке на значительную сумму.
На одной из полок он нашёл четыре «опричных книги», в которой были записаны шестьсот шестьдесят один человек с указанием оклада. В первой — с окладами от шестисот до трёхсот рублей — шесть человек, с двухсот пятидесяти до шестидесяти рублей — двести пятьдесят восемь человек, от пятидесяти до пяти рублей — остальные. Таким образом, он должен был отдать и отдал сорок девять тысяч сто шестьдесят пять рублей.
Чтобы занять себя хоть чем-то на воздухе Александр решил позаниматься конным многоборьем. Его лошадка, кроме как просто долго скакать, ни к чему более приучена не была. Не до того было Саньке, чтобы уделять время лошади. Как купил три года назад жеребятами двух аргамаков, так и всё. Но только, как сейчас ездить, ведь он же «слепой»?
Конюший Иван Петрович Фёдоров на предложение Саньки позаниматься с ним наукой управления конём, удивился.
— Я, государь, и сам не очень-то лажу с конями, — посмеиваясь в бороду, сказал он. — Они меня почему-то бояться. Наше дело чтобы царские конюшни, сёла, слободы с кобыльим конюшням (конным заводам) не хирели, чтобы волости, кои к ним приписаны, вовремя фураж присылали. А на счет выездки, это мы у Васьки Ошанина спросим… Ясельничего моего. Это он следит за твоими лошадьми и всеми их принадлежностями. Он и сам зело горазд… Да и в тысяче твоей состоит… Иван Васильевич ему двор в Москве…
— Зови, Иван Петрович, Ошанина, — перебил Александр говорливого конюшего.
— Сейчас кликнем. Он в конюшнях с утра… Только что виделись.
Пока ждали «Ваську», Александра забавили такие обращения к вполне зрелым мужам, поговорили о конных заводах.
— Аргамаки твои, государь, плодиться не хотят, — развёл руками Фёдоров.
— Что значит, не хотят? — удивился Александр.
— Кобылка не подпускает жеребца. Вроде, как хош есть, ластится, а сесть жеребцу не даёт. Визжит и кусается.
— Садился кто на неё, кроме меня?
Теперь удивился конюший и Санька рассмеялся.
— В седло, мать вашу! А ты что подумал?!
Конюший перекрестился.
— Седлали, а как же… Не может лошадь без ездока долго. Одичает. Но не давалась, дыбилась. Многих роняла.
Александр скривился.
— Понятно… Угробили кобылку. Седло назад сползало?
— При мне не помню, чтоб…
— Ладно уж…
Санька махнул рукой.
Пришёл Василий Ошанин и Санька вспомнил его. Тот стоял в первых рядах рядом с Иваном Шереметьевым, которого Санька знал ещё по приездам царя Ивана в Коломенское. Сейчас Санька вспомнил и Ошанина, он выделялся статью и ростом.
— Мы с тобой встречались в Коломне, когда вы на Казань собирались, — сказал Санька.
— То так, государь.
Ошанин опустил глаза.
— Ты ведь помнишь меня?
— Помню, государь, — не поднимая глаза.
 
Санька хмыкнул.
— Я рос не в царских хоромах и не в боярских теремах. А потому привык говорить по-простому. То, что царь Иван собрал свою тысячу, то моя затея. Как скажешь, правильно удумали? Легче воевать?
— Много легче. Сейчас есть на что снарядиться.
— Ты откуда сам?
— Сын боярский из Ростова, испомещен под Москвой в числе "тысячников".
Санька вспомнил «опричную книгу».
— Я помню тебя. За тобой сейчас двести четей земли, так?
— Так государь.
— Тебе достаточно? Сколько ты с собой воев берёшь?
Василий посчитал на пальцах и показал шесть.
— Что растёт на твоей земле?
— Один год рожь, другой — овёс, третий под пар. Да капуста, да лук. Мы с Шереметьевым Ванькой отмежевали пустоши рядом с сельцом. У меня двести, у него сто пятьдесят четей. Три сохи всего под зерном.
— Сколько ржи собирают с вашей земли?
— 5 четвертей (60 пудов) зерна и 40 пудов сена с сохи.
Санька пересчитал в уме. Получалось со ста пятидесяти гектаров сто сорок четыре тонны зерна или девять тысяч пудов. При цене за пуд на зерно в пять рублей это сорок тысяч пятьсот рублей. И по двадцать пять копеек за сено, плюс тысяча пятьсот. То есть, получалось, что можно было выручить за всё сорок две тысячи рублей.
Не слабый такой заработок.
Одна семья может обработать двадцать десятин — это, допустим, по четыре человека. Сто пятьдесят десятин делим на двадцать — примерно восемь семей и тридцать два человека. То есть тридцать два человека потом надо накормить. Это кроме «дворянина».
Тридцать два крестьянина умножим на триста шестьдесят четыре дня и на пятьсот грамм зерна в сутки на каждого, получим… Всего около шести тонн. Санька посчитал и выпучил глаза. Нихрена себе остаточек! Сто сорок четыре тонны минус шесть тонн! Сто тридцать восемь тонн, или восемь тысяч шестьсот двадцать пять пудов. Сорок три тысячи сто двадцать пять рублей на двоих.
— Ты хочешь сказать, что ты в год получаешь двадцать пять тысяч рублей?!
— Год на год не приходится. Первые два года без пара обошлись, так оба раза по сорок тысяч получил. Тот год — двадцать. Этот год прожить надо.
— Так что ж ты показываешь шесть? — удивился Александр.
— А сколько надо? Пока только шесть отрядов и могу набрать. По двести человек.
Санька раскрыл рот.
— Тысяча шестьсот конных?
Ошанин усмехнулся.
— А то каких же?
— Сколько у тебя коней?
— Здесь 310 лошадей.
— Сколько отдал за них?
— Э-э-э.. Где-то три тысячи рублей.
— А где ж ты выгуливаешь их? На каждую лошадь ещё ж десятина нужна на сено.
Ошанин замялся.
— Так это… Там и пасём. На монастырских землях.
— А монахи?! — рассмеялся Санька.
— Лаются монахи. Нам бы это… Мало земли. У монахов отнять бы? Та земля общинная была, а монахи те пустоши отняли. Теперь говорят, что ихние. А у селян и отпись имеется.
— Много земли?
— Много. Четей девятьсот с одной стороны, да четыреста с другой. Да не покосные земли, а пахотные. Мы бы с Ваняткой Шереметьевым всю свою орду сюда переселили, и пахать землю заставили.
— Что за монастырь?
— Под Звенигородом… Савинов, что на речке Сторожке.
Звенигород, вспомнил Александр, это по Рублёвскому шоссе. Места там должны быть красивые.
— Кто воевода в Звенигороде?
— Князь Токмаков Юрий Иванович.
— Как ты с ним? Он не будет супротив? Нам важно земли крепить, а для того между собой в мире жить. Стены у монастыря есть?
— Стен нет, а Юрий Иванович разумный воевода. Мы с ним на Казань ходили. Он и посоветовал те земли прибрать пока монастырские телятся.
Санька поразмыслил и сказал.
— Если у селян отпись на земли имеется, пусть обратятся прямо на моё имя с челобитной. Сам челобитную мне принесёшь. А с крестьянами сам решай. Возьми у них в аренду, что ли, лет на пятьдесят.