И в болезни, и в здравии, и на подоконнике (СИ)
Выругавшись, Льюис схватил свою куртку и вылетел в коридор, зябко передергивая плечами.
Потом он долго кружил по городу на «Додже», переключая музыкальные станции с рока на классику, с ретро на джаз, и повторял: «Все будет нормально. Все будет нормально. Все будет нормально». Иногда про себя. Иногда вслух.
Пустое пассажирское сидение темнело рядом, как черная дыра. Оно засасывало музыку, свет и тепло, оставляя только огромное ничто.
Не равняйся по трусам, попав под обстрел,
Даже бровью не выдай, что ты оробел.
Будь верен удаче и счастлив, что цел,
И вперед! - как велит тебе служба.
Когда Льюис возвращался из армии, то думал, что это дерьмо останется в прошлом. Пустые кровати. Оставленные на тумбочках вещи, которые некому забирать. Одежда, которую никто не наденет.
Но вот оно, все здесь. Как будто никуда и не уходило. Потому что дерьмо на заканчивается.
Льюис вернулся домой далеко заполночь. Он прошел мимо отца, молча покачав головой, налил в стакан воды и накапал туда бальзама. Во флаконе оставалось немного, совсем на донышке, и на мгновение Льюиса охватило сильнейшее желание выпить все. Чтобы уснуть – и проснуться через несколько дней, когда все закончится. Когда мир опять станет нормальным.
Спящая, блядь, красавица.
Принцесса.
Льюис помотал головой, словно стряхивал невидимую паутину, и выпил ровно то, что налил. Две капли, не больше не меньше.
- Что случилось?
Отец стоял рядом, покачиваясь с пятки на носок, будто хотел подойти – и не решался.
- Делла. Ругер. Ее ранили.
- Ох, - на лице отца отразилась боль – глубокая, словно от ножевого удара. – Сынок.
Он все-таки шагнул вперед и порывисто обнял Льюиса, прижимая к себе. Льюис не сопротивлялся. Он стоял, позволяя сжимать себя, гладить по плечам, по голове, по спине. Когда-то, в детстве, от этого становилось легче. А сейчас нихуя не помогало.
- Мне так жаль. Если я могу тебе как-то помочь…
- Мне? Папа, но я же целый, - криво улыбнулся Льюис, вывернулся из объятий и пошел по лестнице вниз. Там он, не раздеваясь, упал на кровать и обрушился в сон, как в могилу.
По ту сторону реальности Делла была жива и даже здорова. Она сидела у Льюиса на кровати, болтала ногами и ела попкорн. А Льюис стоял перед шкафом и мучительно соображал: что же надеть? Вопрос был до чертиков важный, Льюис знал это, поэтому старательно перебирал плечики с одеждой. Футболка – старая, любимая, он ее год в школу таскал и два – дома. Хоккейная форма. Костюм – единственный, черный, в пять раз дороже того, что Уилсоны могли себе позволить. Льюис не хотел его покупать, но отец настоял, и на выпускном он чувствовал себя охуенно крутым. Через четыре года в этом же костюме Льюис пришел на могилу мамы.
Он листал плечики, как страницы старого фотоальбома, за каждой рубашкой, за каждой растянутой майкой скрывалась целая история – и целый Льюис. Он был учеником, другом, сыном, парнем, который любил машины, и парнем, который обжимался с Маргарет Флинт на заднем сидении старого «Форда», дурея от прикосновения к обнаженной груди – первого, а поэтому ошеломительного. В шкафу была футболка с единорогами и котиками, футболка, заляпанная солидолом, и футболка, испачканная губной помадой.
Но что бы Льюис ни доставал, все превращалось в армейскую форму.
Делла ела попкорн. Вместо масла ее губы были испачканы кровью.
Проснувшись, Льюис не вспомнил сон. Он просто надел вчерашнюю потную рубашку, старательно не глядя на платяной шкаф. И вышел из комнаты, не оборачиваясь.
Следующие два дня тянулись, как вонь за ассенизационной машиной. Льюис пытался смотреть кино, но выключал телевизор, пытался читать, но захлопывал книгу. Смутная тревога грызла его, гнала с места на место: из гостиной в кухню, из кухни в окоп, из окопа в подвал.
Несколько раз он ездил в госпиталь, пугая персонал армейской курткой. Поначалу охрана пыталась его останавливать, но Льюис тыкал им в нос удостоверение и проходил, наслаждаясь мгновенным пронзительным торжеством. На третьем этаже, перед палатой номер триста четыре, победительная эйфория выдыхалась, как углекислота в коле. Тревога возвращалась, огромная и удушающая, она наваливалась, словно песчаная лавина, забивала уши неумолчимым шепотом дурных предчувствий. Льюис садился на стул рядом с кроватью Деллы, глядел на заострившееся восковое лицо и ждал облегчения. Облегчение не приходило.
В среду у Льюиса закончился бальзам. Он уронил последнюю, одну-единственную каплю в стакан, ополоснул бутылочку и выплеснул обмывки в воду.
Руки тряслись.
Последнюю ночь нормальной жизни Льюис провел в кровати. Утром он улыбался отцу, сделал ему сандвичи на работу, а потом, оставшись один, отпидарасил до блеска дом. Льюис очень старался побыть хорошим – до того, как станет плохим.
В госпиталь Льюис отправился с отчетливым осознанием надвигающегося кошмара. Утром выпал снег, но через несколько часов растаял, и белое сияющее великолепие превратилось в жидкую грязь. С неба сочилась вода, медленная и прозрачная, как сукровица, она липкой холодной взвесью оседала на волосах, пропитывала куртку и джинсы. Низко пригнув голову, Льюис пересек стоянку и нырнул в широкую дверь госпиталя. Охранник, запомнивший его в лицо, приветливо кивнул, и Льюис взбежал по широкой мраморной лестнице на третий этаж. Коридор встретил его тихим, невнятным шумом, складывающимся из приглушенных разговоров, шагов и лязганья инструментов. Оставляя на ковре отпечатки грязных подошв, Льюис подошел к палате и осторожно приоткрыл дверь.
Делла повернула голову, посмотрела на него и улыбнулась.
- Привет, - сказал Льюис. Это было очень глупо и совершенно не соответствовало ситуации, но ничего другого в голову не приходило. Льюис просто стоял, улыбался и слушал, как в груди у него плещется счастье, словно прибой о каменный причал.
- Привет, - ответила Делла. Ее голос, приглушенный силовым полем, звучал странно и как-то неправильно, но все-таки он звучал. – Что с другими мантикорами?
- Добили к вечеру, но уже без нас, - Льюис тяжело опустился на привычно-неудобный стул. – Как ты?
- Нормально. Только скучно ужасно. Лежу тут, как мумия, и покрываюсь пылью. Что у вас новенького?
- Ничего. Я дома сижу – все равно на работе одному делать нечего. Написал Манкелю список оружия, он обещал достать хотя бы часть.
- Какого оружия? – не поняла Делла.
- Огнестрельного. В основном. Мой «Зиг Заеэур» - это хуйня для лохов. Нужно достать М4, я к нему привык, - зачастил Льюис, загибая пальцы. - И CQBR – это типа укороченного ствола сменного, понадобится в ближнем бою. «Хеклер и Кох UMP» для мобильности, «Беннели» - если нужно на близком расстоянии большие дырки наделать. Снайперскую винтовку хорошо бы, тот же «Реминтон» семисотый сгодится, и коллиматорный прицел к ниму. Прибор ночного видения нужен. После мантикор я бы еще гранатами запасся, а лучше – гранатометом, но, подозреваю, так далеко щедрость Департамента не заходит.
- Знаешь, я нихрена не поняла, - доверительно сообщила Делла. – Но сдается мне, что ты немного перебрал. Четыре штуки не считая гранат – правильно?
- Да. Всего четыре. И они все разные! Для ближнего боя, для дальнего, в помещении, на открытой местности, чтобы аккуратные дырки сделать или чтобы по стене размазать. Мы должны быть готовы к любой хуйне. Поставим в кабинете сейф, сложу туда стволы и хрен куда без нормального оружия выйдем! – врезал кулаком по тумбочке Льюис. Цветы в белой вазе вздрогнули и закачались. – Если бы у меня М4 был, мы бы эту кошку драную еще в доме размотали, вдвоем! За пять минут! И не было бы всего этого… всего этого… Всего этого. Не было бы.
- Ага… - нехорошо прищурилась Делла. – А сейчас ты мне скажешь, что нужно быть осторожнее.